Это лишило Джучи возможности договориться и с кыпчаками по-хорошему, как он того желал. Меркиты были непреклонны в своей непримиримости и кыпчаков подзуживали.

Знали бы эти последние представители многострадального народа, что у них с людьми Джучи больше общего, чем можно себе представить. Одни пришли на землю кыпчаков гонителями, другие — гонимыми, но по сути изгнанниками были и те и другие. И тех, и других судьба (пусть по-разному) лишила родной земли. Даже Темуджина и те и другие ненавидели почти одинаково... А кроме того, Джучи сам наполовину меркит — теперь он это точно знал. Забавно получить стрелу в живот от своего настоящего, кровного родича в этой «родовой» войне, но как объяснишь тому, кто спустит тетиву, что лучше объясниться, чем убивать?

Не легче было и в семье. Если бы Уке просто предалась с Маркузом блуду, Джучи бы их простил, за что мог бы ждать благодарности. Но в том то и дело, что Уке оставалась верна. К чему придраться? Если бы дело происходило в старые «несправедливые травы» (до того, как на них опустилась сеть законов Ясы), можно было бы подумать: ну ладно, не любит его больше жена, так хоть чтит. А с «законами» всё куда паршивее... ведь за блуд женщину ждёт смерть. Значит, не чтит жена, просто боится. Даже эта боязнь могла бы стать хоть слабым, но утешением... Но Уке боится не его, а Темуджиновых палачей, и даже... ещё хуже: отцовы палачи сами Маркуза боятся.

Раньше, в то короткое счастливое время после свадьбы, она заигрывала, трогательно дёргала его за усы, как девочка ручного тигра. Но с тех пор как появился Маркуз, жена вела себя иначе — будто собака на надоевшей цепи. И ничего с этим сделать нельзя — убить только, но за что и кого? Тот ночной разговор — вскоре после рождения Бату — Джучи вспоминать не любил.

— Не смотри на меня так, не трону.

— Лучше тронь. Не можешь, так языком не вози, — в круглых карих глазах Уке воспалённое отчаяние, — я ждала как избавления, что тронешь... Всем легче будет. — Потом она выкрикнула, как в лицо из чашки кипяток плеснула: — Ты... ты ничего не можешь... даже покарать по-людски. Уважающий себя мужчина убил бы обоих, а ты смолчишь. Не из благородства, испугаешься гнева отца. Темуджин Маркуза боится, а ты — Темуджина. Оба вы — овцы в волчьей шкуре. Да и захочешь погубить — не сможешь. Куда тебе... Ты тайджи, он — никто. Нухуры за его спиной не таскаются, а он сильнее вас.

— Любишь его! — затрясся муж.

— Дурак, какой же дурак! Эх ты, медведь ручной. Не нужна я ему. Да и как можно бездну любить, пропасть? Знаешь, когда у края стоишь и голова кружится, хочется вниз, туда, нестерпимо. И ничего больше не надо. Глаза как бездна, ненавижу его — жизнь мне сломал. А ты...

Джучи тогда отвернулся и вышел. Она была права, права. Он ничего не мог. Да и зачем? Разве исправишь? Потом, в походах, вдалеке от родного очага, он часто думал: если бы Маркуз был на самом деле просто тургауд? Что бы он тогда сделал? Всё равно простил бы. Да, жалостливось держала его в когтях, как коршун полёвку.

Отцу мягкотелость не свойственна. Не любила Темуджина пленённая татарская красавица Есуй, о женихе воздыхала... Р-раз — подарил ей голову того, по кому воздыхала. А сам тут же забыл про унижение (ей надо — пусть сама и страдает). Или, скажем, бросала неправильные взгляды меркитка Хулан на удалого крылодержца Ная — не поздоровилось и крылодержцу. Еле живой ушёл из той переделки.

Можно иногда и покрасоваться — полураздавленному противнику немного подышать разрешить. Р-раз — и ты уже добрый, милостивый. Благо за ханом угрюмая мощь великой армии. Прямое его продолжение, как меч — продолжение руки багатура. У Темуджина нет времени на переживания. Он великое дело делает, по непокорным странам людей вырезает.

Джучи так не мог. Посадил себя когда-то на дурацкий крючок «настоящей» справедливости, без хитрых примесей — вот и извивается. А не смешно ли? Он не может в этом тонком деле идти по пути вселомающего Темуджинова тарана. Такой путь — будет его поражение. И перед Уке, и перед Маркузом.

Разве понял бы его Темуджин? Тот гордился троном своим, как гусыня яйцами. Джучи же положения своего (даром, по праву ханского сына, незаслуженно обретённого), наоборот, стеснялся. Потому что теперь уже не проверить, кем бы он стал САМ ПО СЕБЕ, без помощи великого отца. Темуджин начинал с нищеты, а добился вон чего... Он начинал с богатства и...

Его, Джучи, стараниями исчез Маркуз из их жизни. И что изменилось? Ничего. Благосклонность Уке так и не вернулась.

И как-то раз истерзанное самолюбие незадачливого страдальца подсказало выход, и все мучения сразу — как рукой сняло.

Ведь как, оказывается, всё просто!

Нужно избавить покорённые Темуджином племена от его свирепой власти. Вечное Небо насылало на Джучи душевные муки, чтобы в конце концов — одарить, сделать его великим за... не завоевателем, нет, — ОСВОБОДИТЕЛЕМ.

Только этим он докажет Уке, что тоже на что-то годится. Только этим он заставит её пожалеть о том, что она так опрометчиво и жестоко его когда-то разлюбила.

После — когда он уже утвердился в этом достойном, мужественном решении — Джучи слегка помучивала совесть. Ведь лично ему Темуджин ничего плохого не сделал. И сыном признал, и все разговоры о его рождении пресекал. А что прямым наследником не провозгласил — так и не мог таким опасным решением общество будоражить, и без того врагов невпроворот.