Войне с магометанским шахом христианские купцы и посредники будут рады, как медведь весенним лучам. Они уж и так сверх меры разбогатели, скупая у его воинов китайскую добычу, так пусть имеют докуку в тяжбах с купцами Хорезма, чтоб не сильно наглели.

Дурной гордости Темуджин не имел и избиение купцов мусульманам Отрара простил. Погорячились соседи, порезали людишек, с кем не бывает! С шахом он хотел заключить торговый договор, огромный золотой самородок отправил ему в подарок, мол, разберись, виновных накажи. Но этот упрямый осёл всё испортил: с Темуджиновыми послами расправился...

Предстоящей войны хан испугался не на шутку. Его мухни сообщали: у шаха войск втрое против него, лучшие полководцы Темуджина увязли в Китае. Что же делать? В эти дни ему часто снилась родная джурдженьская яма, вереница рабов, в которой он сам понуро вышагивает... Нет, он уже не молод. Такого он больше не вынесет. О, Вечное Небо! А вдруг это возмездие за непослушание? За убийство пришедших. Но человек со ЗНАКОМ больше не появлялся.

То, что великий Тенгри ему по-прежнему благоволит, выяснилось довольно скоро. Как же иначе объяснить, из-за чего Небо лишило шаха разума, и вместо того чтобы растоптать монголов превосходящими силами, Мухаммед растолкал войска по городам, а сам сбежал.

И всё же была в этой новой войне и своя польза: конечно при условии, что вражья сила сидит за стенами. Размолвка Великого Хана со старшим сыном всё углублялась, что само по себе неопасно. Настораживает другое. Джучи известен своим тошнотворным бабским милосердием, и это многим нравится. Желающие того, чтобы степь превратилась в стоялое гнилое болото, всё чаще видели в нём — в Джучи, а не в Угэдэе — законного наследника улуса. Сейчас все, сбивая копыта коней, носятся от облавы к боевому учению — это Темуджин им, заблудшим, устроил. Но как бы они, отдышавшись на досуге, не подумали сдуру, что ненавидят умирать за справедливость и хотят сладко жить и плодиться.

Вот всех этих прихлебателей и бросить на сартаулов, а завоёванные земли отдать Джучи. Пусть-ка на своей шкуре попробует, каково править покорёнными «милосердно». А дальше, на полночь есть ещё и эти кыпчаки, пригревшие огрызки меркитов. Вот это пламя мы сыночку и пожалуем, пусть милосердствует, не до бунта будет — уйти бы живым. А если не удастся живым, так в том хан не будет виноват. Чужие улусы обширны, никто не скажет, что Темуджин кого-то из детей обделил.

А не своего добра не жалко, тем более, если его ещё пока и нет.

Дабы слюни сынок не распускал и с покорёнными не миндальничал, Чингис приставил к Джучи непреклонного Джэбэ-нойона. Ежели что, это и слежка, и помощь. Когда-то они вместе ходили на меркитов и с тех пор терпеть друг друга не могли.

Шествуя с вышколенными туменами вниз по реке Сейхун [78] , Джучи и Джэбэ занимались любимой ещё с меркитских травль игрой — перетягиванием «верёвки». С одной стороны той верёвки (у Джэбэ) была мёртвая пустыня, с другой (у Джучи) — пустыня с некоторой оставшейся людской живностью.

В Сыгнаке первенство осталось за бестрепетным нойоном хана — город поголовно вырезали за убийство посла и внесли в перечень «злых городов». Зато Джучи отыгрался на Дженде — население вовремя сдалось, и его пощадили.

Столицу Хорезм-шаха Мухаммеда, многолюдный «волчий город» Гургандж, царевич хотел сохранить во что бы то ни стало. Тут ему жить и править, ведь не развалинами же? Но Джэбэ (прилетел «дальняя стрела» от хана, растолковал) с такой же силой жаждал выслужиться на своём обычном поприще. Гурганджцы сдаваться не захотели, сопротивлялись отчаянно. Очень им хотелось город отстоять, потому и погубили себя вместе с семьями. Такой резни Джучи не помнил даже по Китаю... И снова у него было ощущение, что он воюет на стороне врага со своим народом.

Показывая волю Небес, Джэбэ помогла слепая стихия: без усилий со стороны штурмующих разрушилась плотина, и над Гурганджем сомкнулись ласковые волны. Всё было кончено. В том потопе захлебнулась навсегда даже не любовь (этой не было давно), но и последняя симпатия Джучи к великому и ненастоящему своему отцу. Ответное чувство к нему овладело Джучи. Когда последовал приказ идти ещё дальше, на непокорённый, но до боли знакомый Иртыш, он знал, что по доброй воле назад не вернётся.

Кыпчаки, старожилы предгорных степей, разлетались под напором его вышколенного воинства, словно куры в сартаульских двориках. Но это было только начало. На новом месте ему понравилось, и вскоре туда перекочевала вся его семья. Потом потянулись добровольцы из тех, кто симпатизировал Джучи. Темуджин такому переселению не препятствовал и даже способствовал — туда им и дорога, меньше рядом с ним будут воду мутить. Так, странным образом, интересы «отца» и «сына» снова совпали.

Однако было кое-что ещё. Пронеся Джучи по очередному пылающему кругу, вездесущие красные мангусы снова столкнули его с родной кровью, и снова не за дружеской пирушкой. Спасибо, эцегэ, за горсть огня в ладони: спасибо за меркитов, всё тех же меркитов.

Джучи был одним из тех, кто лишил их земли предков, привязал неутолимую тоску к гривам уставших коней. Все остальные народы, взятые монголами на копьё, просто покорены, но живут, где жили. Кровососы сменяют один другого, но родина остаётся. Потеря родины — это гораздо хуже. Такое не прощается никогда.