Теперь, когда избивали людей одной с ним крови, царевич вместо мстительной радости — «так им, так, за всё, за всё» — нежданно-негаданно заболел своей обычной болезнью — состраданием, причём заболел в особо острой форме. И зачем только поехал... рукава халата вконец изжевал... о Вечное Небо, это ведь гибнет его народ, и он сам ретиво обрубает собственные корни.

Под роскошным хуягом сына Великого Кагана трепетала слепая неприязнь непонятно к чему, пока он с удивлением не распознал её источник. Да, он слишком долго сдерживался, наблюдая повсеместные багровые следы их справедливой армии. Его вдруг прорвало, как запруду, которую они насыпали перед тангутским городом Хара-Хото.

Везде, где можно, он пытался сохранить жизни пленным, не очень, честно говоря, на этом поприще преуспев. В одном из тех, которых не убили сразу и везли Темуджину на расправу — сыне погибшего меркитского хана Хултуган-мергэне, Джучи вдруг обнаружил родственную душу. Долгими ночами они бесконечно говорили. Хултуган рассказывал о земле отцов. Бежать он не захотел. Куда, к кому? Помощь Джучи в этом деле решительно и благодарно отверг.

Мнительный, болезненно подозрительный, цепкий Джучи никогда не имел настоящих друзей, ссориться со своим одиночеством не любил, а тут поссорился. Однако нахальные красные мангусы через заговорённое слово «меркит» устроили ему очень необычную муку: сделали другом врага, чтобы тут же, увы, друга отнять.

Уповая на необычайные способности Хултугана в стрельбе из лука, Джучи бухнулся в ноги Темуджину — попросил сына меркитского хана себе в ближние нухуры. Неожиданным союзником в проигрышном деле вдруг стал Субэдэй, который видел, как Хултуган стреляет: «Это чудо! Где мы не попадём в дзерена, попадёт дзерену в глаз».

В том, что Великий Хан сделает им с Субэдэем такой подарок — оставит Хултугана в покое — Джучи почти не сомневался, но... Темуджин был непреклонен, и пленника казнили.

Да, пока они бороздили звериные тропы за алтайскими перевалами, тут, в родном улусе, многое изменилось.

И опять же из-за меркитов, точнее, из-за меркитки, в отличие от Хултугана пощажённой и поднятой до небес. Кое-какие откровенные подробности о любви Хулан-хатун к крылодержцу Ная, известные Джучи, заставляли её трепетать, но дочь меркитского нойона уже вполне освоилась в «поднебесье». Её пленительные напевы, слышимые ханским ухом каждодневно, усиливали ту неприязнь, которая и без того росла в Темуджине. Она росла, как снежный ком, с того времени, когда он рассказал Джучи о себе самую неприятную правду. Ведь только старший сын знал о его страхах и тайнах. Теперь о них не знал больше никто... вот разве что исчезнувший Маркуз.

Нет, что и говорить, Темуджин уверовал в то, что только здравый рассудок ведёт его по жизни, ну и Небо тоже не отстаёт, и в его разговорах с Вечным ему посредник не нужен. Мало ли что кто-то там считает его безглазым орудием... он-то знает ПРАВДУ. Не раз она являлась к нему в молитвах. Да, являлась, и о преемниках он подумает сам...

Великий Хан решил назначить своим наследником мягкого, добродушного Угэдэя, а хранителем главной своей силы — законов Ясы — непреклонного, как штырь, Джагатая. Для Джучи же хан намеревался отрезать что-нибудь незаметное на окраинах империи. Не владения свои из рук в руки передавал Темуджин — выражал высочайшее пожелание. Ибо в придуманных им же самим законах значилось бесповоротно: и Великого Хана, и Хранителя выбирает не Хан, а Великий Курилтай. Выбирает, конечно, прислушиваясь к мнению Сына Божьего, каким он себя, пока ещё робко, но уже осознавал. Из чингисидов-внуков он решил выковывать нечто однородное и непоколебимое. А это дело не материнское — нужно перепоручить детей тем, кто воспитает из них воинов.

Вот какие важные перемены произошли дома. Разбитый, удивлённый и подавленный казнью нового друга, Джучи ввалился в юрту Уке. Расплывчатый морок упорно приводил его туда с тщетной надеждой: может быть, после очередной новой разлуки с Уке всё будет как прежде, как в первые месяцы после свадьбы, пока не появилось это проклятье — Маркуз? Того уже давно не было, а чары остались. Однако чудеса бывают редко, особенно добрые: у его любимой второй хатун был новый повод закручиниться — ходили слухи, что скоро заберут всех ханских внуков невесть куда, и она предчувствовала разлуку с Бату.

Перед тем как её волнения приобрели зримые очертания и Бату и Орду утащили в «учёную яму», на Темуджина свалилась негаданная напасть. Он поссорился с шахом Хорезма Ала-ад-Дин Мухаммедом. В подвластном шаху городе Отраре перебили монгольский караван.

На вызов зажравшегося сартаульского владыки нужно было отвечать войной... Темуджин это дело любил, но на сей раз всё случилось не вовремя... Джурджени не добиты, родные кочевья разорены военными поборами собственных черби [77] . Однако самое главное — ему не хотелось усиливать тех из своих подданных, кто верил служителям Креста.

Недавно через усилия соглядатаев он, наконец, понял: благополучно удавленные им пришедшие не прямо, но косвенно были связаны с уйгурскими христианами из оазисов — теми самыми, кто дал ему золото на джурдженьскую войну. Да, он позволил их общинам разбогатеть. Да, он не разоряет их утопающие в ладанном дыму храмы. А храмов в последние годы в степи расплодилось, как слепней у летнего озера. Рано ещё разорять... пока рано. Уйгуры ошибаются, если думают, что смогут использовать его как приручённого дракона. Волю Неба он теперь и сам знает: не волхвам Тенгри (Черной Веры) залезать в душу его людей, но и не волхвам Креста — Веры Белой... Бог хочет, чтобы торжествовала его Великая Яса, а пока пускай себе славят его имя каждый на свой лад.