В марте 1160 года Настенька и Янка, будучи ровесницами, справили своё семнадцатилетие. Обе сделались совершенно взрослыми: первая повыше, потоньше, с яркой красотой южной женщины, плавными движениями рук и гибкого стана; а вторая пониже, потолще, вылитая мать - синеглазая и курносая, перенявшая от отца грубоватость жестов и слов; внучка Чарга говорила высоким звучным голосом, а её подруга - низким и слегка вроде бы простуженным. И характерами они тоже отличались: половчанка жила чувствами, не умела их прятать, а зато русская всё держала в себе, говорила немного, поступала, заранее хорошо обдумав.

Старая служанка Арепа искренне любила и ту и другую, посвятив им жизнь, заговаривала болезни, отгоняла нечистую силу и следила, чтобы девушки не опаздывали на службы в церкви. Если и покрикивала порой, то не злобно, а просто строго, как и подобает наставнице.

Много раз Настенька и Янка обсуждали между собой, как себя вести дальше: оставаться в монастыре или уходить в мир? И, в зависимости от возраста, их обуревали разные мечты - то отправиться к половцам, кочевать вместе с ними по степям и делить добычу от набегов на русские селенья; то удачно выйти замуж за богатых и знатных молодых людей, нарожать детишек и вести хозяйство; то постричься в монахини, дать обет безбрачия и молиться за тех, кого любят. Но весной 1160 года Иоанна, отведя подругу в дальний уголок монастырского сада, где они работали, зашептала, чтоб никто из посторонних не слышал:

–  Водовоз Брыкун мне сказал намедни: в Понизовье объявился родитель мой. С ним ватага бродников, и они орудуют возле Кучелмина. Я решила туда бежать.

–  Как? Зачем?
– испугалась Анастасия.

–  Есть одна задумка, - сузила глаза дочь Людмилки.
– Кое с кем надо посчитаться…

–  Ах, опять ты за старое! «Мой отец такой, мой отец сякой, не прощу ему маменьку!» И не надоело? Мой отец, Микита Куздеич, тоже поступил с моей маменькой бесчестно - ну, так что с того? Я же не мечтаю его зарезать!

–  Каждый рассуждает по-своему. Мне с отцом тесно на земле.

–  Ну, сама подумай! Он - вожак разбойников, грабит, убивает людей. Как его найдёшь, как вотрёшься в их круг?

–  И сомнений нет: назову себя, он меня и признает. Обживусь, привыкну, а потом - выпущу кишки.

–  Ой, не говори, страх Господень! Слушать не желаю.

–  …или отравлю…

–  Перестань сейчас же! Гадости какие… Погляди сама, Божий свет каков: яблоньки цветут, пчелы прилетели, муравьишки выползли. Воздухом весенним нельзя надышаться! Разве же не чудо? И лишать себя этой прелести, думать о могильных делах? Ты его убьёшь, а тебя убьют те его дружки. И кому от сего станет лучше?

Дочь Берладника помрачнела:

–  Маменьке-покойнице. Будет отомщена.

–  Ну ведь глупо, глупо! Маменьке-покойнице станет Хорошо от того, что живёшь ты в радости, сытая, счастливая, а не рыщешь, точно бродница, по разбойничьим логовам. Говоришь азартно: «отомщу, зарежу»! А попробуй доберись до отца: по пути злые люди могут ведь прибить да и ссильничать тож. Вот уж угораздит тебя!

–  Не накаркай, дура!
– обозлилась Янка.

–  Дура не дура, а тебе уйти помешаю.

–  Интересно, как же?

–  Расскажу о твоих намереньях матери-игуменье. И Арепке.

–  Только попытайся! Сразу пожалеешь.

–  Ой, а что такое?

–  Отлуплю тебя, как последнюю сучку.

–  Ты - меня? Да поди допрыгни, каракатица, клуша! Я тебе сначала выцарапаю глаза и волосья повыдергаю по одному!

–  Погань половецкая!

–  Воровское семя!

И, вцепившись друг в друга, дали волю рукам и ногтям, яростно сопя, плюясь и кусаясь. Рухнули на землю, принялись кататься. Наконец более проворная Янка повалила противницу на спину и, схватив за шею, начала душить. Настенька хрипела и дёргалась:

–  Отпусти, погубишь!.. Глупая, отстань!..

–  Попроси прощения.

–  Ну, прости… пожалуйста…

–  Поклянись, что не донесёшь на меня.

–  Жизнью своей клянусь… задыхаюсь… ах…

–  Не своею жизнью клянись, а любезного тебе Осмомысла!

–  Нет… не стану… жизнью его - не стану!..

–  Ну, тогда прощай.
– И сдавила горло до последней возможной степени.

–  Хр… шо… кл… сь…

–  Что? Не слышу? Громче!

–  Жизнью… Ярослава… пусти…

–  Жизнью Ярослава клянёшься?

–  Да!..

Иоанна разжала пальцы. Та хватала воздух губами, точно выловленный из речки пескарь. Утирала рукавом царапины на лице. Отползала прочь. И бубнила обиженно:

–  Ну и полоумная… чуть не порешила… мерзавка… Дочь Берладника выглядела не краше, перепачканная в сукровице и соплях. Отвечала с нотками раскаяния:

–  Ладно, не серчай, это я вспылила… Ты ж меня в гневе знаешь… ничего не помню, злоба застилает глаза…

–  Знаю, знаю…

–  Ну, прости, Настасьюшка. Не сердись, хорошая.