–  Да.

В обусловленный день и час, бросив Миколку Олексича караулить коней, Яков поспешил в буковую рощу к ручью. Ждал довольно долго, перекатывал камушки и писал щепкой на песке имя «Поликсения». А когда стал накрапывать дождик, понял: не придёт. Начинало смеркаться. Княжич встал с травы, отряхнул одежду. Сделал шаг, чтобы уходить. И увидел тёмную фигуру за стволами деревьев. Сразу догадался: она!

Дочь попа Георгия подбежала взволнованная, раскрасневшаяся, с прерывающимся дыханием, от чего грудь её под платьем живописно ходила ходуном; через силу пробормотала:

–  Извини, батюшка, мой свет… я насилу вырвалась… и теперь не знаю: коли хватятся - донесут родителям - те устроят взбучку!

Он схватил её плечи, мягкие и покатые, с удовольствием стиснул:

–  Ничего не бойся, голубушка. Ты теперь под моей защитой. Как я рад, что смогла прийти!
– Обнял горячо, страстно, торопливо.
– Никому больше не отдам! Лишь моя, моя!
– И хотел поцеловать в губы.

Та откинула голову назад, изогнув по-лебяжьи шею, и платок свалился с её волос; прошептала не без тревоги:

–  Нет, не надо, пожалуйста… Мы должны остаться друзьями…

Но Владимир не слушал, проникал губами за воротник, сладостно впивался в шёлковую кожу под подбородком.

–  Что мы делаем?
– говорила она бессвязно.
– Этак не годится… если кто узнает?
– А сама уступала и поддавалась, безотчётно приникала к нему, а его рука ощущала, как невольная дрожь пробегает вдоль ложбинки её спины, слышал частое жаркое дыхание, видел возбуждённые раздутые ноздри; распалялся сам и терял рассудок от вожделения.

–  Ах!
– Последний вскрик, жалкий, чуточку обиженный, и уже ненужный протест: - Княжич, княжич… что ты делаешь?
– А сама понемногу вторила его ритмичным толчкам, отдаваясь всецело; что-то ещё шептала, совершенно неразличимое, точно детский лепет, и закатывала глаза, упираясь локтями в землю, и хватала траву, и рвала, сжав её в пучки.

Наконец конвульсии стали угасать, стихли, прекратились. Оба, обессилев, повалились бок о бок и смотрели в небо, в тёмные, застывшие сверху кроны буков, ощущая на потных лицах дождевые брызги.

–  Господи!..
– воскликнула Поликсения с теплотой и негой.
– Вот ведь хорошо… Отчего это называют грехом? Это счастье!..

–  Счастье, счастье… - повторил Владимир.
– У меня такого никогда ещё не было…

–  Как, а с Болеславой?

–  С нею всё не так. Я один упражняюсь, а она вроде не со мною…

–  Стало быть, не любит, как должно.

–  Стало быть, не любит, как ты!

И опять потянулись друг к другу, но уже просто целовались - нежно, ненасытно.

А когда поднялись с травы, молодой человек спросил:

–  Завтра вновь увидимся?

Девушка сказала со вздохом:

–  Нет, не выйдет, милый.

–  Значит, послезавтра?

–  Больше никогда. Он опешил:

–  То есть почему?

Старшая поповна виновато молчала, свесив голову. Взяв её за плечи, Яков произнёс в нетерпении:

–  Говори, дурёха. Что ещё такое?

–  Замуж отдают… да, за батюшку из Болшева… нынче сговорились… а в субботу свадьба…

У него глаза полезли на лоб:

–  Как же ты?! И ни слова!.. Почему тогда ко мне прибежала?

Всхлипнув, Ксюша пролепетала:

–  Напоследок хотела… вольной жизни хлебнуть… чтобы было, что вспомнить в старости… - И заплакала, и заголосила с отчаянием. Будущий правитель Галиции как-то неуверенно стал её успокаивать, уверял, что печалиться рано, свадьбу он расстроит и никто им не помешает встречаться.

Вдруг она сверкнула очами:

–  Нет, не надо! Я дала согласие. За него пойду!

–  Почему пойдёшь?
– Он оторопел.

–  Чтобы сделаться попадьёй и женой замужней. Так оно вернее!

Между ними повисла пауза. Княжич посулил неуверенно:

–  Но ведь я тебя в Болшеве найду. Не угомонюсь. Та кивнула:

–  Поищи, конечно! А пока - прощай!
– И, привстав на цыпочки, чмокнула его в губы. Усмехнулась, промокнула щёки кончиком платка и в одно мгновение скрылась за стволами.

–  Ну, дела… - Рукавом он утёр пот со лба.
– Ну, чертовка!.. Все они, бабы, одинаковы!..