Неизвестно, кто донёс на Владимира - может быть, Миколка Олексич, верный пёс князя Осмомысла, может быть, пронюхавшая что-либо Матрёна (ей нетрудно было пожаловаться княгине, близкой своей подруге, ну а та забила тревогу), то ли кто из прихожан отца Георгия. Как бы там ни было, сына вызвал к себе родитель, мрачный, неприветливый, и сказал твёрдым голосом:

–  Вот что, мой хороший, хватит дурью маяться. Скоро девятнадцать годков! У тебя ж на уме - только псы да кролики да ещё красивые незамужние поповские дочки! Нешто это жизнь моего наследника?

–  Тятенька, пойми… - попытался оправдаться молодой человек.

–  Ничего не желаю слушать! Я повелеваю: ты отправишься во главе галицкого войска на подмогу Мстиславу Волынскому, дабы Киев отобрать в его пользу. Ясно, нет?

Тот развёл руками, начал отговаривать неуклюже:

–  Да какой же я ратник? Сам ведь знаешь: только и сноровист, что на охоте. Ни в один поход не ходил пока.

–  Вот и начинай. Делом докажи, что не зря тебе передам престол.

Юноша покрылся красными пятнами. С придыханьем выдавил:

–  Ну, а как убьют?

–  Стало быть, Галицию передам Настасьичу. Сын вскричал:

–  И тебе не жалко будет меня? Ярослав поморщился:

–  Что ж ты голосишь, точно баба?
– Но добавил мягче: - Да не бойся, бестолочь. Направляю вместе с тобою Кснятина Серославича. Он у нас тоже засиделся, пусть слегка развеется.
– Вынул изумруд, посмотрел на отпрыска сквозь шлифованный камень и проговорил вовсе примирительно: - Ну, иди сюда, дай облобызать и благословить на дорожку! Не чужие, чай!

Судя по всему, Серославича в равной степени не порадовала воля Осмомысла об отправке его на ратные подвиги. Он хоть был ещё человеком не старым - сорок восемь лет, - но давно не брал оружия в руки, не питался походной кашей и не спал в шатрах в полевых условиях. Предлагал Гаврилку Василича бросить вместо себя - тот моложе и боевитей, - но владыка Галича продолжал настаивать на своём. Убеждал печатника:

–  Ты пойми, Кснятине, друже, сей поход не такой уж Военный, а скорее просто для устрашения. Биться, полагаю, вам и не придётся. А зато - встречаться с противной стороною, обсуждать условия, принуждать к отходу. Это по твоей части. А какой из Гаврилки переговорщик? На коне лихой, а в беседе - раззява.

Словом, возражать было бесполезно.

Сборы заняли всего лишь несколько дней: рать была готова заранее, только ждала сигнала к выступлению. Отслужили молебен и попировали на посошок, проводили Якова с Кснятином по всей форме. Ярослав сказал напутственные слова. Болеслава, целуя мужа, кротко произнесла:

–  Возвращайся целым и невредимым. Он уныло спросил:

–  А тебе не лучше ли, коли не вернусь вовсе? Выйдешь снова замуж, за какого-нибудь достойного витязя.

–  Кто ж меня с дитенком теперь возьмёт!

–  Что ещё ты мелешь?
– Княжич хлопал ресницами, как телок, выпущенный впервые из хлева.

–  С нашим с тобой дитенком. Бабка-повитуха уверена, будто третий месяц пошёл.

–  Не обманываешь нарочно? Дабы успокоить, развеселить?

–  Чтоб мне провалиться, ей-бо!

–  Ну, вот это новость!
– И поцеловал её с удовольствием, улыбнувшись радостно. Обнимая мать, не сдержался, брякнул: - Слышала, что Славка моя чревата?

Ольга Юрьевна, продолжая сердиться на Владимира за его связь с поповной, отвечала сумрачно:

–  Знаю, знаю, доложили ужо. Наш пострел не с одной успел…

–  Ой, да что ты, маменька! Это всё меняет!

–  Я была бы рада. А не то подумала: яблочко от яблоньки…

Но наследник, пропустив эту шпильку мимо ушей, задал другой вопрос:

–  Коли встречусь со своими дядьями, а твоими братьями, Долгорукими, передать им привет?

На лице у княгини появилось злобное выражение:

–  Не привет, а плевок в глаза! И Андрейке, и Глебке, и сучатам их. Семя чёртово, половецкое. Не даёт житья русским людям. А мою матушку прогнали. Ненавижу!

Выехали из Галича во второй половине мая. Началась гроза, хлынул дождь, и они промокли до нитки. Княжич уверял, что теперь простудится и умрёт. На ночлег остановились в какой-то хате, затопили баньку и, пропарив наследника до изнеможения, напоили горячим красным вином. Тот сидел закутанный в одеяло и обильно потел. А боярин Кснятин Серославич, тоже сильно выпивши, наставлял его:

–  Ты меня держись. Я плохого не посоветую. Много лет назад тятьку твоего возвёл на престол, а потом, Бог даст, и тебя возведу ещё. Не Настасьича же сажать! Лучше уж тогда Чаргобайку, сына Берладника…