11 іюня. Въ знакомой читателю школьной зал, по обыкновенію, собрались сотни постороннихъ людей, попечителей училища, учителей и учениковъ. Два года тому назадъ, въ этой же зал, былъ я публично опозоренъ директоромъ, рыдалъ и думалъ: никогда не подняться мн снова! Но всеуносящее время унесло и мои слезы, и мое отчаянье; поднялся я, и настала пора съ той же каедры, съ которой топтали въ грязь мое самолюбіе, сказать мою послднюю школьную рчь, полную гордыхъ словъ и сознанія нашихъ ученическихъ заслугъ, привлечь къ себ одобрительное вниманіе публики, быть-можетъ, той же самой праздношатающейся, безпечной публики, которая съ любопытствомъ наслаждалась моею безпомощною и жалкою слабостью два года тому назадъ. Читатель знаетъ, почему я долженъ былъ хвастать своими заслугами, и не упрекнетъ меня за хвастовство; но я не имю привычки маскировать свои чувства; я краснлъ и конфузился, когда писалъ и заучивалъ рчь, но лишь только вступилъ я въ эту ненавистную мн залу и увидалъ толпу, безъ цли собравшуюся сюда, тогда во мн вдругъ пробудилось какое-то нервное, раздражительное желаніе гордо поднять голову передъ этой толпой, дозволяющей столько лтъ терзать ея дтей варварамъ-учителямъ и любующейся, какъ позорятъ передъ нею чужихъ сыновей. Я чувствовалъ, что рчь заносчива и смла. По окончаніи акта я уже стыдился этого невольнаго чувства и снова любилъ и жаллъ эту публику, плохо воспитанную, безсильную, по отсутствію общихъ взглядовъ и твердыхъ убжденій, неумющую устраивать свои дла; опять видлъ въ ней не стоглавое чудовище, а беззащитнаго ребенка, нуждающагося въ добрыхъ наставникахъ.

Посл обычныхъ директорскихъ фразъ съ присданьями и расшаркиваньями, начались ученическія рчи. Въ первой, латинской рчи, трактовалось о польз изученія древнихъ языковъ; ея изложеніе было мертвое и вялое, ученикъ считывалъ ее отъ начала и до конца; видно было, что онъ не сознаетъ того, что говоритъ. Директоръ былъ недоволенъ, публика звала. За латинскою рчью послдовала нмецкая, произнесенная Рейтманомъ-сыномъ. Это были воспоминанія о прелестяхъ школьной жизни, о грустномъ чувств, порождающемся въ душ учениковъ при разлук съ училищемъ съ милыми стнами, охраняющими дтей отъ житейскихъ заботъ и волненій, съ его учителями, заступавшими для дтей мсто родителей, съ любимыми братьями-товарищами. Вся рчь состояла изъ цвтовъ краснорчія, риторической грусти. Калининъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, комментируя шопотомъ каждое выраженіе и говоря мн, что Рейтманъ сейчасъ будетъ прощаться съ розгами и пошлетъ воздушный поцлуй той скамь, на которой его растягивали при сченіи. Воротницынъ уврялъ, что съ нимъ дурно длается, а Розенкампфъ злился и весьма неприлично ругался. Рчь кончилась. Рейтманъ сошелъ съ каедры и прямо попалъ въ разверстыя объятія своего родителя.

— О, du bist ein dankbares Kind, — ты благодарное дитя, — восторженно произнесъ Рейтманъ-p`ere, слезливо высмаркиваясь и отирая табачнымъ платкомъ сальныя губы, чтобы облобызать ненаглядное дтище, которому во все время ученья ежедневно доставалось среднимъ числомъ по дв оплеухи.

Публика была тронута; вымученное краснорчіе увлекло и ее: о правд всего сказаннаго никто и не думалъ. Настала моя очередь.

— Смле! — шепнулъ мн Носовичъ, когда я всходилъ на каедру.

Мой наставникъ и не воображалъ, что его воспитанникъ и безъ этого ободренія былъ смлымъ и даже черезъ мру смлымъ въ эту минуту.

Я началъ говорить.

Подобно Рейтману-сыну, я толковалъ о чувств грусти, пробуждаемой въ выпускныхъ ученикахъ разлукою съ товарищами, не окончившими ученья, и съ учителями; объяснилъ, что это чувство было бы мелочно и не имло бы никакого значенія, если бы оно было слдствіемъ простой привычки къ однимъ и тмъ же лицамъ, а не вытекало бы изъ сознанія, что мы были нужны этимъ личностямъ и пробудили въ нихъ своею дятельностью прочную и разумную любовь, и наоборотъ. Сказалъ, что только взаимная помощь, оказываемая людьми другъ другу, оставляетъ въ нихъ прочныя воспоминанія и вполн оправдываетъ ихъ слезы при разлук. Затмъ я упомянулъ о благодтельномъ вліяніи на насъ директора, которое привело насъ къ сознанію необходимости помогать и облегчать тяжелый трудъ учителей. Описалъ наше предпріятіе, ходъ дла въ теченіе двухъ лтъ и очевидную его пользу; перечислилъ учениковъ, казавшихся лнивыми и сдлавшихся подъ нашимъ руководствомъ прилежными; доказалъ, что они и прежде были не лнивы и только требовали руководителей, чтобы сдлаться лучшими воспитанниками. Исчисливъ пользу нашего дла, я объяснилъ, какъ легко его продолжать, потому что оно отнимаетъ у старшихъ воспитанниковъ только одинъ часъ въ день и не можетъ быть имъ въ тягость, между тмъ приноситъ пользу и имъ самимъ, давая возможность повторять давно пройденныя и полузабытыя начала наукъ и пріучая молодыхъ людей къ дятельности. Я польстилъ директору, озабоченному процвтаніемъ школы, поблагодарилъ учителей за ихъ поддержку во всякомъ благомъ предпріятіи и замтилъ, что родителямъ остается только благодарить ихъ и своимъ сочувствіемъ упрочить начатое. «Впрочемъ, — окончилъ я рчь, — дло такъ очевидно-полезно, что положительно нтъ ни одного человка въ школ, не сочувствующаго ему, и потому, разставаясь съ товарищами, я могу имъ пожелать однихъ успховъ на избранномъ ими пути. Они, подобно намъ, будутъ исполнителями идей господина Сарторіуса, помощниками учителей и любимыми друзьями младшихъ воспитанниковъ. Въ день разлуки со школою имъ будетъ такъ же грустно, какъ намъ, но и ихъ утшитъ мысль, что, можетъ-быть, на всю жизнь сохранятъ о нихъ воспоминаніе ихъ маленькіе друзья, какъ они сами сохранятъ воспоминаніе объ учителяхъ».

Я кончилъ рчь; она произвела на присутствующихъ желанное впечатлніе. Сходя съ каедры, я увидлъ приближавшагося ко мн директора съ сіяющимъ лицомъ. Онъ крпко пожалъ мою руку и подвелъ меня къ одному изъ попечителей училища.

— Это, ваше превосходительство, одинъ изъ исполнителей моихъ идей, дитя моего сердца, — сказалъ Сарторіусъ.

— Дльно, дльно, молодой человкъ! Старайтесь всегда заслуживать одобреніе начальства! — густымъ басомъ наставилъ меня его превосходительство.

— Постараюсь, — отвчалъ я.

— Передайте отъ меня мой поцлуй вашимъ друзьямъ.

При этихъ словахъ особа приложилась губами къ моей щек.

Я раскланялся и поспшилъ къ своимъ друзьямъ, чтобы передать имъ поцлуй его превосходительства. Проходя между стульями, на которыхъ сидли посторонніе люди, я былъ нсколько разъ остановленъ матушками и папеньками своихъ бывшихъ воспитанниковъ-товарищей; они благодарили меня за заботы о ихъ дтяхъ и просили передать ихъ благодарность товарищамъ. Пожатіямъ рукъ и привтствіямъ не было конца.

Рейтманъ, между тмъ, горячо выговаривалъ Носовичу за то, что тотъ пропустилъ рчь.

— Рчь отличная, господинъ Рейтманъ, мы съ директоромъ отъ нея въ восторг,- прищуривъ глаза, сказалъ Носовичъ.

— Но это скандалъ, безумецъ — der Tollkopf — хвасталъ передъ публикою своими заслугами, у него стыда нтъ!

— Молодежь горячо стоитъ за свое дло, господинъ Рейтманъ, намъ съ вами такъ не стоять, ноги наши слабы стали, — улыбнулся Носовичъ.

Рейтманъ чувствовалъ, что его дло проиграно, что эта публика и попечители сдлались не моими и моихъ товарищей сторонниками, но сторонниками нашего дла, враждебнаго ему; что уничтожить это дло директоръ не можетъ, не компрометируя себя передъ попечителями. По окончаніи акта мы вс стали прощаться другъ съ другомъ, пришлось прощаться и съ Рейтманомъ. Я подошелъ къ нему; онъ сухо сказалъ мн:

— Вамъ я не могу пожелать ничего; при вашей самонадянности вс мои желанія покажутся вамъ мелкими. Но да благословитъ васъ нашъ Господь, Іисусъ Христосъ, и да озаритъ Онъ вашу душу смиреніемъ и покорностью; при вашемъ положеніи въ свт это всего нужне.

Я расшаркался и поспшилъ отойти отъ богобоязливаго палача беззащитныхъ дтей.

Черезъ нсколько дней наше общество собралось на обдъ къ Носовичу. Калининъ, я и Розенкампфъ узжали изъ Петербурга черезъ два дня. Воротницынъ-отецъ хлопоталъ о позволеніи хать съ сыномъ за границу. Мы были веселы и оживлены. Говорили вс вдругъ и очень много, отвчали не то, что нужно, и хохотали до слезъ. Розенкампфъ подсмивался надъ Воротницынымъ, называлъ его будущимъ мягкосердечнымъ профессоромъ и спрашивать, сколько пятерокъ поставитъ онъ своимъ будущимъ слушателямъ.