Въ то время, когда мы предавались свтлымъ молодымъ надеждамъ, моя бабушка томилась въ одиночеств, измученная, больная, слушающая отъ скуки болтовню двухъ старыхъ служанокъ, едва понимая смыслъ ихъ рчей и дремля въ вольтеровскомъ кресл. Каждый разъ, постивъ ее, мы убждались, что ей не долго остается жить и страдать, и не имли ни силъ, ни возможности помочь ея горю. Съ мучительной тоской глядлъ я на эту женщину, опустившуюся въ кресла и перебирающую отъ нечего длать ихъ бахромки. Напротивъ нея вислъ портретъ красавицы съ жемчужной повязкою на голов, въ окно били горячіе и сверкающіе лучи весенняго солнца, весело озаряя печальную картину постепеннаго умиранія. И этотъ портретъ, и эти лучи солнца казались теперь какою-то насмшкой надъ старухой. «Та ли это, гордая царица, — спрашивалъ я себя, глядя на бабушку:- которую я такъ горячо любилъ въ дтств? Та ли эта восторженная Шахеразада, увлекавшая мое дтство разсказами? Куда двались ея гордыя рчи, ея важная осанка, ея нарядныя шелковыя платья, забавлявшія меня когда-то своимъ шелестомъ? Износилось ея лицо, какъ износился ея бархатный салопъ, давно висящій безъ употребленія и подаемый молью, скоро и она сдлается добычею червей. Прерывистъ и глухъ ея голосъ, какъ будто онъ звучитъ съ того свта, и съ каждымъ днемъ все чаще и чаще срываются съ ея языка слова: „смерть и могила“. Это живая покойница, и страшне, всего то, что она сама сознаетъ это ясне всхъ. Не дай Богъ дожить до такого состоянія. Ни отрадныхъ воспоминаній, ни надеждъ нтъ, и есть только одно горькое сознаніе своей ненужности въ мір.

Планъ перезда въ Москву подалъ намъ слабую надежду поднять бабушку: мы считали ее не настолько больною, сколько убитою горемъ. Мы поспшили объявить нашъ планъ и пригласили ее перехать вмст съ нами изъ Петербурга. Она обрадовалась.

— Здоровье-то мое плохо, жаль мн и Пьера оставить. Теперь хоть изрдка онъ зазжаетъ ко мн, я хоть посмотрю на него, — говорила старушка.

— Позжайте съ нами хоть на время, отдохнете тамъ и поправитесь; тогда можно будетъ създить въ Петербургъ, повидаться съ Пьеромъ, — говорили мы ей.

Матушка боялась оставить ее одну и врила доктору, говорившему, что бабушка при покойной жизни можетъ прожить еще долго.

— Поду, Соня, поду. Авось, вы меня успокоите на старости лтъ. Я и теперь жила бы съ вами, да Пьеръ не станетъ здить. Онъ нынче все такой сердитый… И за что это сердится, — ума не приложу!..

Мысль о перезд въ Москву, о жить въ нашемъ любящемъ семейств начала ее тшить; даже стали роиться въ ея голов разныя дтскія мечты о томъ, какъ она поправится совсмъ, станетъ бодрою и вдругъ опять прідетъ въ Петербургъ на свиданье съ Пьеромъ, какъ онъ обрадуется ея прізду… Въ ея квартирк съ этой поры только и шли рчи про Москву.

— Не забыть бы намъ чего-нибудь здсь?.. Надо будетъ сундучокъ пріискать для платья. Да стирку-то кончайте поскоре, чтобы все чистое было… — говорила старушка своимъ служанкамъ, рылась въ комод, перебирала свои вещи и волновалась, не находя какого-нибудь чепца.

— Хорошо, что спохватилась сама, — толковала она:- а то такъ бы и похала въ Москву безъ чепца!

До отъзда оставался цлый мсяцъ. Но вчно глумившаяся надъ ней судьба посмялась и теперь надъ ея планами.

Однажды, когда сидла старушка со своими обычными грёзами и старалась казаться бодрою, въ ней неожиданно пріхалъ Пьеръ. Она его не видала полторы недля и обрадовалась его прізду; только онъ былъ хмурымъ, какъ осенній вечеръ. Ему плохо жилось и не на комъ было выместить горя. Онъ вздумалъ сдлать опытъ надъ матерью, разыграть передъ нею одну изъ старыхъ драматическихъ сценъ.

— Здоровъ ли ты, мой другъ? — спросила бабушка.

— Здоровъ, что мн длается? Прыгаю, да попваю псни! — ироническимъ тономъ промолвилъ он, швырнувъ на диванъ свою шляпу. — Впрочемъ, было бы лучше, если бы я былъ не здоровъ, а лежалъ бы въ могил.

— Что съ тобой, Пьеръ?

— То, что навязанная вами жена длаетъ мою жизнь невыносимою. Я спеленатъ, меня водятъ на помочахъ. Я хочу жить, а меня заставляютъ прозябать; мн нужны деньги, мн ихъ не даютъ. Я хочу хать на балъ, меня везутъ въ театръ. Такъ жить я не могу, а къ другой жизни теперь нтъ выхода.

— Ахъ, Пьеръ, Пьеръ! — качая головой замтила бабушка — Жили же вы прежде хорошо, отчего же вамъ вдругъ тсно стало?

— Жили бы и теперь попрежнему, если бы я не женился. Теперь я весь въ ея рукахъ. Я сдлался ея пажемъ, лакеемъ, крпостнымъ холопомъ — и это все по вашей милости. Радуйтесь теперь на меня! Теперь у меня нтъ ни надеждъ, ни желаній, ничего, что поддерживало меня въ жизни. Теперь я нищій и нравственно, и матеріально. Вы отняли у меня все, послднюю рубашку, послднюю суму. Что же вы мн дадите взамнъ всего взятаго? Придумайте! Раскиньте своимъ умомъ, посовтуйтесь со своею хваленою честностью и материнскою гордостью, о которыхъ вы мн такъ много кричали, заставляя меня жениться! Что сдлали вы со своимъ умомъ, гордостью и честностью? Осчастливили себя или дтей? Надлали великихъ длъ? стяжали благодарность ближнихъ — что ли? Да говорите же! — ломался дядя передъ полумертвою матерью, незамтно для себя самого переходя изъ жалобно-элегическаго тона въ бурный.

Онъ не былъ ни пьянъ, ни помшанъ, но въ его поступк были признаки и опьяннія, и помшательства.

— Говорите же? — повторялъ онъ.

— Возьми свою шляпу и ступай вонъ, — тихо, но строго проговорила бабушка.

— Что-о-о?! — взбсился дядя и вскочилъ съ мста.

Бабушка протянула руку къ колокольчику; рука тряслась.

— Я позову людей.

— Такъ знайте же, что не вы меня, а я васъ имю право проклинать и проклинаю! — крикнулъ онъ, выбгая изъ комнаты.

Она тихо опустила на грудь сдую голову и впала въ забытье…

На слдующій день насъ извстили о ея болзни. Блдная, какъ мертвецъ, лежала она на постели, безъ стоновъ, безъ жалобъ, и съ нмою покорностью ждала смерти. Смерть приближалась быстро. Въ начал іюня больную причащали и соборовали. Наша семья собралась у нея. Дали знать дяд.

— Схорони ты меня, Вася, — говорила она моему отцу:- схорони на свои честныя, трудовыя деньги.

— Богъ дастъ, еще выздоровете, матушка! — промолвилъ отецъ, стараясь придать своему голосу веселый тонъ. — Покатимъ въ Москву и заживемъ тамъ припваючи.