Въ нашу школу принимались дти всхъ вроисповданій и всхъ сословій. Рядомъ съ блобрысымъ нмцевъ, сыномъ колбасника, сидлъ черноволосый французъ, сынъ перчаточника; подл князька помщался русскій мщанинъ; красная курточка, сшитая моднымъ портнымъ изъ новаго сукна, терлась о синюю вылинявшую поддевочку, по всей вроятности, выкроенную дома изъ отцовскаго долгополаго сюртука. Принципомъ школы было равенство дтей; этотъ принципъ принимается всми русскими учебными заведеніями; ради его и форменные казакины, и курточки выдуманы; формально школа не ставила между воспитанниками никакихъ перегородокъ. Но подобные принципы всегда остаются у насъ мертвою буквою, и при настоящемъ положеніи членовъ нашего общества не могутъ примняться на дл. Учителя у насъ грудью стояли за своихъ пансіонеровъ и почти боялись пансіонеровъ директора. И т, и другіе, вмсто худыхъ балловъ и наказаній, выпадавшихъ на долю вольноприходящимъ ученикамъ, слышали одну пустую угрозу: «Я пожалуюсь на васъ вашему воспитателю, я поговорю съ нимъ о васъ». «Говори, сколько душ твоей угодно», думали пансіонеры, и очень хорошо знали, что воспитатель сдлаетъ имъ такой же пустой выговоръ, и дло тмъ покончится. Во время ежемсячныхъ отмтокъ чувствовалось очень сильно ихъ выгодное положеніе въ школ; у нихъ отмтки являлись самыя лучшія, они обгоняли своихъ товарищей — не пансіонеровъ и смотрли на нихъ, какъ на лнтяевъ.

Между собою ученики сходились въ играхъ, не различая званій своихъ отцовъ; но это продолжалось до поры до времени; съ годами къ дтямъ прививались сословные предразсудки; дти дворянъ и чиновниковъ слышали дома пренебрежительные отзывы своихъ родителей о мщанахъ, о мастеровыхъ, и, мало-по-малу, усвоивали эти взгляды; князь начиналъ отворачиваться отъ сына мелочного торговца и говорилъ, что отъ него селедкой воняетъ; щегольская курточка сторонилась отъ синей поддевочки, за что поддевочка отплачивала курточк полновсными тумаками. Едва замтно, но постоянно и безостановочно воздвигались между дтьми эти невидимыя перегородки и длались он съ каждымъ годомъ все выше и выше, угрожая превратиться въ китайскую стну. Он и превращались въ нее, но уже по окончаніи дтьми воспитанія, по выход ихъ изъ школы, когда бывшіе товарищи, встртивъ другъ-друга на Невскомъ проспект, стыдятся остановиться и пожать другъ-другу руки, потому что одинъ несетъ какой-нибудь узелокъ по порученію отца-ремесленника, а другой, въ богатомъ пальто прогуливаетъ по модной улиц себя, своего кучера, рысака и эгоистку. Чмъ же можетъ отплатить теперь этотъ бдный ремесленникъ (бывшая синяя поддевочка) этому прогуливающему себя и своего рысака барину (бывшей щегольской курточк)? Ремесленникъ знаетъ пошлость и глупость барина-фата и потому старается его одурачить, продаетъ ему свои дрянныя издлія и товары за хорошіе, и между ними устанавливаются не нормальныя отношенія продавца и покупателя, но безсмысленная личная вражда. «Ловко я надулъ барина», хвастаетъ ремесленникъ въ кругу своихъ собратій. — «Подлецы наши ремесленники и купцы», ругается баринъ. И ни одинъ изъ нихъ не видитъ, что они оба равно, глупы и равно пошлы, что они сами вредятъ себ, что никогда не можетъ развиваться общество при этихъ тупоумныхъ отношеніяхъ, зародившихся еще на школьной скамь и развивающихся, растущихъ въ глубину до гробовой доски обоихъ глупцовъ.

Въ описываемый мною періодъ школьной жизни мои товарищи, юноши отъ пятнадцати до восемнадцати лтъ, занимались сооружіемъ между собою перегородокъ, длились на кружки курточекъ, сшитыхъ дома, на кружки поддевокъ и синихъ сюртуковъ съ зеленоватыми пятнами, на пансіонеровъ директора, учителей и школы и на вольноприходящихъ учениковъ. Даже на двор, играя въ лапту, рдко сходились между собою эти кружки; пансіонеры же директора совсмъ не играли и важно прохаживались по боковин тротуарамъ. Курточниковъ очень интересовало ршеніе слдующихъ важныхъ вопросовъ: «кто твой отецъ? сколько у него денегъ?» и часто слышали поддевочки и синіе съ зеленоватыми пятнами сюртучки такіе обидные упреки: «Ахъ ты, сапожникъ! Много ли селедокъ въ день продаетъ твой отецъ? Что твой родитель беретъ за шитье штановъ?» Каждый кружокъ стоялъ за своихъ членовъ; явно, вн кружковъ, особнякомъ стоялъ только Розенкампфъ. Онъ называлъ всхъ своихъ товарищей по классу пошлыми дураками, и, судя по его гордости, его можно было счесть, по крайней мр, за сына владтельнаго князя, не имвшаго себ ровни. А этому-то гордому мальчику не было даже пріюта, гд бы приклонить голову: у него умеръ отецъ, и богатая мать перестала брать своего сына домой даже по воскресеньямъ. Это заинтересовало мальчишекъ, и они начали разгадывать какую-то тайну. Важные ученые вопросы занимали ихъ! И вдь до того занимали, что многіе одноклассники ршались разспрашивать Розенкампфа:

— Скажите, Розенкампфъ, отчего вы православный, а ваши родители и братъ лютеране?

— Оттого, что меня окрестили въ православную вру, а ихъ въ лютеранскую.

— Но вдь это не причина; не окрестили же вашего брата въ православную, а васъ въ лютеранскую?

— Не окрестили, — лаконически отвчалъ Розенкампфъ, нисколько не поясняя дла.

— Да вы и не похожи на своихъ родителей и на брата; они вс блокурые, а вы черноволосый.

— Что-жъ изъ этого слдуетъ? — щурясь, спрашивалъ Розенкампфъ и началъ, видимо, раздражаться.

— Какъ что?

— Да, что, по-вашему, слдуетъ изъ этого? — допрашивалъ онъ, и еще боле щурилъ глаза, а на лиц выражался гнвъ, губы тряслись, какъ въ лихорадк. Но это выраженіе безсилія быстро смнялось его обычной отталкивающей, язвительной усмшкой.

— Не заказали ли вамъ написать мою родословную? — говорилъ онъ. — Или вамъ приказано отъ полиціи узнавать званіе и чины воспитанниковъ нашей школы? Еще не придется ли мн платить за вашъ трудъ? Если о себ будете писать, то пишите, находимся въ званіи и чин пошлыхъ дураковъ.

Такія пошлости повторялись нердко, это были развлеченія посл ученья; посл нихъ Розенкампфъ ругалъ всхъ нашихъ курхочниковъ и удивлялся, какъ я могу съ ними разговаривать.

— А разв теб весело видть, какъ вс на тебя злятся? — спрашивалъ я у него.

— Весело. По крайней мр, я знаю, что я лучше ихъ. Если бы я не привыкъ къ теб, голубчикъ мой, я и съ тобой поссорился бы за то, что ты ласковъ съ ними.

— Не сердись, Коля, но я не могу враждовать со всми; тебя на нихъ я никогда не промняю, но для чего же ругаться съ ними?

Какую же роль въ этой глупой дтской комедіи играть я? О, я игралъ самую глупйшую изъ глупыхъ ролей. Я танцовалъ, какъ рыба на раскаленной сковород. Былъ союзникомъ курточекъ и трепеталъ передъ поддевочками, которыя могли мн сказать при первой моей высокомрной выходк: «да ты-то что носъ поднимаешь?» — и открыть званіе моего отца. Стыдиться этого званія вошло мн въ привычку. Я пускалъ въ ходъ свои нарядныя одежды, щеголялъ ловкими манерами, разсказывалъ о знакомыхъ мн пажахъ, которыхъ въ сущности зналъ немного короче, чмъ китайскаго императора; я старался, съ помощію своего остроумія, сдлаться популярнымъ въ класс и сдлался. Школьники любили меня и не замчали, что мое остроуміе трудомъ доставалось мн и не носило на себ печати того дтскаго юмора, который разомъ дастъ мткія клички учителемъ и товарищамъ. Я тоже давалъ имъ клички, но отъ нихъ потомъ пахло. Назвалъ я, напримръ, школьнаго эконома, не брезгавшаго брать отъ воспитанниковъ палочки сургуча, мальчикомъ Велизарія; осталась эта кличка на вки-вчные за экономомъ; но разв она родилась въ дтскомъ живомъ ум? Разв не пахнетъ отъ нея придумываніемъ, работою, потомъ? Недаромъ звалъ меня Калининъ шутомъ гороховымъ. Впрочемъ, только онъ одинъ смялся надо мною; другіе любили меня и считали за порядочнаго человка; сами-то они ужъ больно плохи были.

Но бывали и у меня тяжелые дни. Вдругъ нападала на меня скука, и забивался я въ свободные часы куда-нибудь въ уголъ и долго сидлъ тамъ, молча, безъ дла Какіе-то смутные не то призраки, не то мысли бродили въ моей голов, и чувствовалъ я, что мн противны и наука, и товарищи, и я самъ. Въ эти минуты, и именно за нихъ, любилъ меня Розенкампфъ и вполн высказывалъ свою любовь. Онъ разговаривалъ со мною, ласково утшалъ меня, совтовалъ не бросать ученья, не заботиться о глупыхъ товарищахъ, и пророчилъ, что я сдлаюсь лучшимъ человкомъ, чмъ былъ тогда. Но рдки были минуты честной тоски, гораздо чаще ихъ были часы театральнаго ломанья.