— А теорію примиренія-то какъ онъ проповдывать будетъ, — трунилъ Николай, принимая важную осанку и длая серьезное лицо. — «Милостивые государи, все въ мір совершается по неотразимымъ законамъ необходимости, потому примиряйтесь со всмъ, лягте въ грязь и изучайте, почему грязь не золото», — говорилъ онъ уморительно-сладкимъ и вкрадчивымъ голоскомъ, подражая голосу Воротницына.

— «Чортъ побери, не хочу никому кланяться и служить, буду докторомъ, тамъ хоть проклятую жолчь угомоню, съ ней весь аппетитъ потеряешь!» — пародировалъ Воротницынъ Розенкампфа.

— Они, Рудушка, раздразнятъ другъ друга и пойдутъ стрляться на пистолетахъ, — жалобнымъ голосомъ говорилъ Калининъ:- и не будетъ у насъ больше друзей, останемся мы сиротами на бломъ свт.

— Очень чувствительная исторія, — смялся я.

— Ахъ, вы, земляники мои! — довольнымъ голосомъ промолвилъ Носовичъ. — Весело шутки шутить, когда совсть чиста!

Обдъ кончился. Хозяинъ взялъ бутылку вина и сталъ ее откупоривать.

— Ну, — сказалъ онъ, наливая наши рюмки: — теперь чокнемтесь, будущіе студенты, и выпьемъ на ты. Хочу я сегодня свою студентскую старину вспомнить. Когда-то придется мн опять встртиться съ вами.

Мы вс встали.

— Спасибо теб, Николай Павловичъ! ты крестный отецъ нашего развитія, — заговорилъ Калининъ и могучею рукою обнялъ Носовича и прижалъ его къ своей широкой, молодой груди. — Не забудемъ мы тебя никогда…

У старика навернулись на глаза слезы. Его усадили на диванъ.

— Ничего, друзья, ничего! Расчувствовался я на старости лтъ, да вдь я не стыжусь чувства Желаю каждому изъ васъ испытать когда-нибудь то же отрадное чувство, которое испытываю я, глядя на васъ, молодыхъ, бодрыхъ, честныхъ. Пробивайте себ честно широкій путь дятельности: еще трудно по немъ ходить, но утопчутъ и угладятъ его молодыя ноги. Не вс выходятъ изъ школъ такими трезвыми людьми, какъ вы; но уже многіе выходятъ такими. Надежда есть; что будетъ — покажетъ время. Унывать нечего.

Но когда-нибудь и свидимся.

— Свидимся, свидимся, Николай Павловичъ! обымемся опять съ тобою! — говорили мы, окруживъ старика: — и не покраснешь Ты за насъ, не отдернешь отъ насъ своей честной руки. Будь счастливъ!

Пора и мн проститься съ читателемъ. Мн очень грустно разставаться съ нимъ, я уже усплъ полюбить его всею душою за его терпнье. Онъ дочиталъ эту поучительную, но малоинтересную исторію безъ завязки и потрясающихъ сценъ; это великая заслуга съ его стороны. Публика давно пріучилась видть въ литературныхъ произведеніяхъ забаву, годную для развлеченія въ минуту праздной скуки, она считаетъ писателей за скомороховъ, и писатели, томимые жаждой денегъ и славы, пляшутъ передъ ней до излома костей, пускаютъ въ ходъ и пистолеты, и палки, и ядъ, и кражу, только бы потрясти нервы. Въ одной повсти вычисляются удары розогъ, доставшіеся бглому мужику, высчитываются капли пролитой въ этой экзекуціи крови, и публика приходить въ ужасъ именно отъ числа ударовъ и капель пролитой крови, думая въ наивномъ состраданіи: «ну, поскли бы, да не такъ сильно, а это уже ни на что не похоже!» Въ другой, одинъ изъ пятидесяти героевъ заряжаетъ пистолетъ или наливаетъ въ рюмку яду и подноситъ одну изъ этихъ губительныхъ вещей къ своему разинутому рту: публика начинаетъ нюхать спиртъ и съ трепетомъ продолжаетъ чтеніе, но, — увы! — вмсто трагической развязки она встрчаетъ нсколько многознаменательныхъ точекъ… Во всемъ этомъ проглядываетъ умнье щекотать помщицу-публику; этимъ же умньемъ отличались въ старину дворовыя двки, щекотавшія пятки помщицъ, отходившихъ ко сну. Содержаніе современныхъ романовъ выходитъ, такимъ образомъ, весьма потшное, но утомительное до крайности: дйствующія лицэ смшиваются въ одну безразличную и безличную массу пляшущихъ привидній; у зрителя кружится голова, онъ отрывается отъ книги въ какомъ-то умственномъ отупніи. Состояніе, похожее на положеніе пьянаго человка, облитаго водой. Невольно радуешься, встрчая людей, ищущихъ не такихъ удовольствій, и длаешься ихъ другомъ, разстаешься съ ними не безъ грусти и спшишь на прощань сказать еще нсколько недосказанныхъ словъ.

Молодыя дйствующія лица моей исторіи вспорхнули со своихъ мстъ и, какъ перелетныя, вольныя птицы понеслись изъ Петербурга. Веселы и шумны были проводы, вс надялись увидться, сойтись черезъ годъ въ Москв и снова зажить разумною, дятельною и счастливою жизнью, принося посильную пользу себ и ближнимъ. Будущность не пугала ихъ, какъ угрюмое привидніе, но манила и звала къ себ: они ей были нужны, они готовились быть колесами и винтами управляемой ею машины, а не выгодными колодами, гніющими на пути и мшающими спшному шествованію людей впередъ. Но зачмъ же они бжали изъ Петербурга въ Москву? Разв только тамъ можно жить и дйствовать честнымъ людямъ? Разв здсь омутъ, пучина? Нтъ, тысячу разъ нтъ! Города вс равны; для насъ же Петербургъ самъ по себ былъ миле всхъ другихъ городовъ; мы привыкли къ нему и, можетъ-быть, никогда не разстались бы съ нимъ, если бы было можно не встртиться въ немъ съ разными постылыми личностями, не слышать безсмысленныхъ рчей и розсказней старыхъ знакомыхъ, не тревожиться семейною грязью. Мы чувствовали невозможность всего этого и, желая совершенно новой, нами и по нашему устроенной жизни, переселились. Намъ нужна была полнйшая свобода, нужна была возможность жить вмст. Больше мы ничего не желали, зная, что вс остальныя блага сумемъ добыть своими молодыми силами и упорнымъ трудомъ.

Черезъ годъ мы встртились въ Москв, наняли вмст квартиру. Пошла наша жизнь по-нашему. Въ продолженіе недли киплъ и поспвалъ нашъ трудъ, каждый членъ заработывалъ по-своему деньги, умножая общій капиталъ, и не боялся въ случа болзни остаться безъ присмотра и безъ ды, какъ это часто случается съ бдными одинокими студентами, умирающими въ дрянныхъ больницахъ. По праздникамъ собирался у насъ кружокъ разной молодежи, лились сужденья, кипли споры; не юлилъ, не вертлся человкъ, ршаясь высказать своему собесднику рзкое слово правды, и не злился этотъ собесдникъ, выслушивая правду. Свобода мнній была у насъ полная. Новому знакомому сначала казалось страннымъ, что въ этомъ обществ безбородой молодежи часто появлялись два старика: мой отецъ и моя мать; но, мало-по-малу, онъ знакомился со стариками и понималъ, что если съ ними нельзя говорить о научныхъ предметамъ, то всегда можно посовтоваться въ трудныхъ житейскихъ длахъ, не боясь услышать отъ нихъ нелпый или подлый совтъ. Ихъ часто называли посторонніе юноши отцомъ и матерью, что, разумется, возбуждало веселый смхъ кружка, а отецъ шутливо говаривалъ: «Значитъ, у насъ сегодня родины, семьи прибыло. Право, выгодно имть такихъ дтей, которыя хлба не просятъ, а уваженіе оказываютъ». Ни тни сентиментальности и приторности не было въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ; но мы искренно любили другъ друга и не стыдились это высказывать.

— Ужъ вы не цлуетесь ли между собою, когда остаетесь наедин? — спросилъ кто-то у Калинина, услышавъ отъ него, что онъ горячо любитъ насъ.

— Зачмъ цловаться! Поцлуи одна штука, а любовь другая штука, — отвчалъ Калининъ, улыбаясь.

— Все же это пахнетъ маниловщиной. Я кром себя никого не люблю.

Господинъ, говорившій это, называлъ себя нигилистомъ.

— Ну, значитъ, недодланный ты человкъ, ты плохо себя любишь, если любви друзей не ищешь. Ты, братъ, видно, не бывалъ въ передлкахъ, когда радъ бы въ ноги всмъ накланяться, только, бы друга помощника найти.

— Такъ, значитъ, ты друзей за ихъ способность къ услугамъ любишь?

— Именно такъ! только замни слово «услуга» словами: «помощь и защита». Спроси Рудаго и братію, они то же теб скажутъ.

— Это какая-то мщанская проза.

— Вотъ и выходитъ, что ты недодланный человкъ. Не мщанская проза и не маниловщина тутъ, а настоящія людскія отношенія. Понадобится кому-нибудь изъ моихъ друзей, чтобъ я его поцловалъ — ну, и поцлую; понадобится моя защита — защищу. То же сдлаетъ и для меня каждый изъ нихъ… Поцлуи-то я, разумется, для красоты слова привелъ: этого добра моимъ друзьямъ, можетъ-быть, и въ вкъ не понадобится.