— Нужно, чтобы помощницы более заботились о развитии детей. У нас все ученье ограничивается двумя-тремя уроками в неделю… Я с охотой занялась бы с детьми русским языком и арифметикой… Учитель приносит мало пользы…

Княгиня тоскливо смотрела куда-то вдаль. Ее, видимо, очень мало занимал разговор с Катериной Александровной. Вообще в последнее время ее не занимало ничто.

— Я была бы очень благодарна вам, княгиня, если бы вы позволяли мне в определенные часы заниматься с детьми, — продолжала Катерина Александровна.

— Да, да, занимайтесь! — рассеянно ответила старуха.

— Но тут моего желания мало, нужно, чтобы на нас официально возложили обязанность учить детей… Пусть сделают запрос, кто из помощниц согласится давать уроки детям… Иначе начальница не позволит и скажет, что я отнимаю у детей время, в которое они должны шить… Их грамоте учить надо; их нужно хоть чему-нибудь научить… С одним уменьем шить нельзя уйти далеко…

— Да, да, я скажу Дарье Федоровне, — проговорила княгиня. — Вы за что возьметесь?

— За русский язык и за арифметику…

— Скажите, мой дружок, Глафире, чтобы она напомнила мне… Память у меня слаба стала… Вот вы мне говорили, а у меня в голове все смутно, смутно… Ах, Мишель, Мишель!.. Да, дитя, до какой поры мы дожили: старики хоронят молодежь, цвет молодежи… и для чего, для чего все это началось?.. Кто выиграл?..

Старуха опустила голову и впала в полудремоту. Катерина Александровна тихонько вышла.

— Ну что? — уныло спросила Глафира Васильевна.

— Она, кажется, уснула! — ответила Катерина Александровна.

— Теперь всегда так: велит то того, то другого позвать, а сама и заснет… Ведь вот и из деревни в Москву, к Троице-Сергию уехали, оттуда опять в деревню, потом сюда прискакали: места нигде найти не можем… это не перед добром… Перед смертью так человек мечется… Измучили ее, совсем измучили: пока живы были — она покоя не знала; умерли — еще хуже стало… И то сказать, свои были! Ну уж времячко! Все горюют, все ждут чего-то… А чего ждать?..

Катерине Александровне стало тяжело. Она поспешила переменить разговор и начала объяснять Глафире Васильевне свое желание занять место учительницы в приюте.

— Это пустяк! — возразила Глафира Васильевна, выслушав ее. — Тут и просить нечего. Пришлют бумагу, и конец весь. Надо сказать, чтоб жалованья прибавили.

— Ну из чего же станут прибавлять?..

— Э, найдутся деньги! Не даром же работать… А знаете ли, если б я была на их месте, так я взяла бы и закрыла бы этот самый приют: ведь он вот у них где сидит.

Глафира Васильевна указала на затылок.

Поговорив несколько минут с княжеской домоправительницей, Катерина Александровна отправилась домой. Она радовалась тому, что, по-видимому, ей удастся вступить в более деятельную роль в приюте; но эта радость была не настолько сильна, чтобы заглушить в душе девушки те тяжелые впечатления и чувства, которые волновали ее в последнее время и которые пробудились еще сильнее при виде скорби старой княгини. В эту пору общественные события отравляли каждую радость. Это было в августе. Катерина Александровна задумчиво шла по улицам и не торопилась домой, желая подольше подышать свежим воздухом. Ее теперь не манило домой: она знала, что и там она услышит те же вздохи, те же печальные речи.

Вдруг около нее послышался голос штабс-капитана.

— А я к вам навстречу шел, — проговорил он. — Слышали?

— Что такое? — спросила Катерина Александровна, с испугом глядя на тревожное лицо старика.

— Севастополь взят! — проговорил старик в волнении.

Катерина Александровна побледнела. Они прошли шагов сто, не говоря ни слова, хотя у каждого была потребность высказать друг другу свои опасения.

— Подробностей нет? — спросила Катерина Александровна.

— Ничего неизвестно, — хмуро ответил старик. Они снова пошли молча.

— Лег бы теперь в могилу и пролежал бы так, ничего не зная, ничего не слыша, до их приезда, — послышался безнадежный голос старика.

— Не падайте духом, — произнесла Катерина Александровна, захлебываясь от слез.

Они дошли до ворот.

— Дождались горя, Катюша, дождались, — слезливо произнесла Марья Дмитриевна, стоявшая у ворот с двумя-тремя лавочными знакомыми.

— Что случилось? — с испугом почти вскрикнула Катерина Александровна.

— Севастополь-то сдался, — вздохнула Марья Дмитриевна.

— А, да! — свободнее вздохнула Катерина Александровна, как будто ожидавшая услышать от матери более страшную для нее весть.

— Где-то теперь наши голубчики? В плену, может быть…

— Полноте, мама! Нужно молчать и ждать…

Катерина Александровна медленно поднялась в сопровождении своей семьи на лестницу и вошла в комнату. В семье воцарилась мертвая, мучительная тишина.

— Нет, пойду я… Не могу я сидеть! — поднялся с места штабс-капитан, махнув рукой.

В его лице было какое-то мучительно-безнадежное выражение: казалось, что этот человек готов затопить свои тяжелые чувства хоть в вине, чтобы забыться и уснуть, уснуть до лучшей поры.