Гундуровъ пожалъ его руку — и замолчалъ: онъ не находилъ внутри себя отвта на доводы Ашанина.

Онъ только наканун вечеромъ вернулся изъ Петербурга, гд провелъ всю зиму, и откуда наконецъ бжалъ подъ гнтущимъ впечатленіемъ испытанныхъ имъ тамъ недочетовъ. Вотъ что съ нимъ было:

Окончивъ, за годъ предъ тмъ въ Москв блистательнымъ образомъ курсъ по филологическому факультету, Гундуровъ, котораго университетъ имлъ въ виду для занятія должности адьюнкта по каедр славянской филологіи, отправился на берега Невы добывать себ заграничный паспортъ «въ Австрію и Турцію, для изученія» — такъ прописано было наивно въ поданной имъ о томъ просьб — «исторіи и быта славянскихъ племенъ». Объ этомъ путешествіи, на которое онъ полагалъ посвятить три года, онъ мечталъ вовсе время пребыванія своего въ университет; безъ этого, безъ живаго изученія на мст славянскихъ языковъ, безъ личнаго знакомства съ Ганкою, съ Шафарикомъ, съ апостолами славянскаго возрожденія, «какой я славистъ, какой я буду проффессоръ»! основательно разсуждалъ онъ… Къ ужасу его, посл нсколькихъ недль ожиданія, онъ былъ вызванъ въ паспортную экспедицію, гд поданная имъ просьба была возвращена ему въ копіи, съ копіею же на ней слдующей резолюціи: «Славянскій бытъ» — слово это было подчеркнуто — «можно изучать отъ Петербурга и до Камчатки»… Гундуровъ ничего не понялъ, и страшно взволновался; онъ кинулся ко всмъ кого только мало-мальски зналъ въ Петербург, жаловался, объяснялся, просилъ… У него былъ дядя, занимавшій довольно видное мсто въ тогдашней администраціи; этотъ достойный сановникъ пришелъ, въ свою очередь, въ ужасъ, частью отъ того что племянникъ его «губитъ себя въ конецъ», еще боле вслдствіе такого соображенія, что и самъ онъ, Петръ Ивановичъ Осмиградскій, тайный совтникъ и директоръ департамента, можетъ быть, пожалуй, компрометированъ, если узнаютъ что у него есть близкій родственникъ съ такимъ опаснымъ образомъ мыслей. — «И въ чью голову ты гнешь, какую стну думаешь ты прошибить? укорялъ и наставлялъ онъ Гундурова, — „самъ же себ дло напортилъ, а теперь думаешь крикомъ поправить! Въ просьбу, въ оффиціальную просьбу ввернулъ „бытъ“ какой-то дурацкій! Какой тамъ бытъ въ Турціи, и кто въ Турцію здитъ путешествовать? Понимаешь-ли ты какъ это могло быть понято?!“ Бдный молодой человкъ совершенно растерялся, — дядя мрачно намекнулъ ему даже на какую-то черную книгу, въ которую онъ „за невоздержность языка“ будто уже усплъ попасть, благодаря чему ученая карьера навсегда-де для него закрыта. „И вдь нашелъ же время о какой-то своей славянской наук говорить“, разсуждалъ Петръ Ивановичъ, — „когда еще недавно мятежники Венгерцы своего законнаго государя чуть съ престола не ссадили!“

— То Венгерцы, пробовалъ возражать Гундуровъ, — а Славяне спасли и престолъ и династію Габсбурговъ…

Но Петръ Ивановичъ только руками махалъ. „Поступай ты сюда на службу, — это твое единственное спасеніе!..“ Увы, все то что ни видлъ, ни слышалъ Гундуровъ въ Петербург служило ему лишь роковымъ, неотразимымъ подтвержденіемъ доводовъ дяди. „Какая дйствительно, нужна имъ, а для насъ какая возможна наука теперь?“ говорилъ онъ себ. Онъ вспоминалъ Москву, Грановскаго, лучшихъ тогдашнихъ людей:- „разв они не въ опал, не подъ надзоромъ, не заподозрены Богъ знаетъ въ чемъ?.. «Что же однако было ему длать съ собою? Съ отчаянія, и поддаваясь внушеніямъ дяди, онъ поступилъ на службу. Но онъ чуть не-задохся въ невыносимой для него, свжаго студента и Москвича, духот Петербургской канцеляріи: и люди, и то что они длали тамъ, было для него глубоко, болзненно ненавистно; его тошнило отъ одного вида синихъ обложекъ длъ, изъ которыхъ поручалось ему составить справку; ему до злости противны были желтый ротъ и обглоданныя ногти поручавшаго ему составлять эти справки Владиміра Егоровича Красноглазова, его ближайшаго начальника… Не прошло шести мсяцевъ, и Гундуровъ, добывъ себ свидтельство о болзни, подалъ въ отставку и ухалъ въ Москву…

Тетки его не было въ город,- она еще въ апрл мсяц ухала въ деревню. Ему нетерпливо хотлось увидать ее, и онъ тотъ часъ же собрался хать въ Сашино, не повидавшись ни съ кмъ изъ московскихъ знакомыхъ. Только Ашанинъ, его пансіонскій товарищъ и большой пріятель, прискакалъ къ нему, узнавъ случайно о его прізд.

Ашанинъ, когда-то много общавшій юноша, поступилъ въ университетъ изъ дворянскаго института одновременно съ Гундуровымъ, но на первомъ же курс вышелъ изъ него, чтобы жениться на какой-то перезрлой дв, которая влюбила его въ себя тмъ выраженіемъ съ какимъ пла она Варламовскіе романсы, а черезъ два года ревнивыхъ слезъ и супружескихъ бурь отошла въ вчность, оставивъ его двадцати лтнимъ вдовцемъ и коптителемъ неба. Добрйшій сердцемъ и вчно увлекающійся, онъ жилъ теперь въ Москв ничего не длая, или, врне, длая много долговъ, въ ожиданіи какого-то никакъ не дававшагося ему наслдства, вчно томясь своимъ бездйствіемъ и вчно не находя для себя никакого занятія, и все время остававшееся ему отъ безчисленныхъ любовныхъ похожденій отдавалъ театру и любительскимъ спектаклямъ, въ которыхъ неизмнно держалъ амплуа перваго любовника.

Эта страсть еще боле чмъ пансіонская дружба служила связью между имъ и Гундуровымъ. Не мене пылко любилъ и молодой славистъ драмматическое искусство, но разумя его и выше, и глубже, и строже, чмъ это длалъ Ашанинъ, цнившій театральныя произведенія прежде всего со стороны изъ сценической удобоисполняемости. Серьезныя, поглощавшія почти все его время въ университет занятія по его спеціальности, и боязнь повредить скоморошествомъ своей молодой ученой репутаціи заставляли его налагать строгую узду на свои собственныя театральныя хотнія; но онъ понималъ Ашанина, онъ не разъ завидовалъ ему, его „безалаберной свобод“, при которой онъ, Гундуровъ, „еслибы былъ на его мст непремнно поставилъ бы на сцену Шиллеровскаго Валленштейна, Шекспировскія драмы!..“ Ашанинъ съ своей стороны находилъ въ этой любви Гундурова къ театру какъ бы оправданіе себ, и серьозяо иной разъ посл бесды съ нимъ возводилъ въ собственныхъ глазахъ свои упражненія перваго любовника на степень дйствительнаго дла… Онъ при этомъ былъ самаго высокаго понятія о способностяхъ, объ образованности Гундурова, глубоко уважалъ его мнніе, и любилъ его отъ всей души.

Онъ тотчасъ же со врожденною ему сообразительностью понялъ что этотъ отказъ Гундурову въ дозволеніи хать за границу, неудавшаяся его попытка найти себ другое дло, что весь этотъ разгромъ его лучшихъ, чистыхъ, законныхъ желаній припиралъ пріятеля его къ стн, оставлялъ его безъ выхода, — но что теперь, сейчасъ, „ничего съ этимъ не подлаешь, никакой изводяшей звздочки на неб не высмотришь.“ Теперь представлялась одна задача: не дать объ этомъ пока думать Гундурову, вызвать его на время изъ подъ гнета впечатлній вынесенныхъ имъ изъ Петербурга, — словомъ, говорилъ себ Ашанинъ, припоминая чью-то шутовскую выходку: „коли безъ хлба, такъ дать хоть маленечко пряничкомъ побаловаться.“ Пряничекъ этотъ тотъ часъ-же представился Ашанину во образ любительскаго спектакля, — единственное „балованье себя“ на которое могъ согласиться Гундуровъ, — спектакль гд бы пріятель его могъ сыграть „хорошую“, любезную ему роль, въ которую онъ „ушелъ бы весь, ушелъ это всей этой петербургской мерзости.“ А тутъ и случай выходилъ такой великолпный: княгиня Шастунова, съ которою Ашанинъ познакомился зимою, и въ дом которой часто бывалъ, затвала у себя въ деревн, спектакль, въ которомъ собирались участвовать вс почти состоявшіе тогда въ Москв на лице актеры любители. Оказывалось при этомъ что имніе Гундурова, куда онъ узжалъ въ тотъ же день, и Сицкое Шастуновыхъ находились въ томъ-же узд, въ какихъ нибудь пятнадцати верстахъ разстоянія, что кром того существовали даже старинныя добрыя отношенія между теткою его пріятеля, Софьею Ивановною Переверзиною, и владльцами Сицкаго…. „Да это сама благоволящая къ теб судьба такъ удачно устроила, горячо доказывалъ Ашанинъ; вдь подумай, Сережа тамъ можно будетъ Гамлета поставить!..“

Онъ попалъ, что говорится, въ самую жилку. Выйти, попробовать себя въ Гамлет,- какъ пламенно мечталъ объ этомъ Гундуровъ въ оны дни! Во всей человческой литератур онъ не признавалъ ничего выше Гамлета, ни одно великое произведеніе такъ глубоко не „забирало“ его. Онъ зналъ наизусть всю роль датскаго принца и бывало, увлекаясь до слезъ, читалъ ее въ свободныя минуты Ашанину и общему ихъ пансіонскому товарищу, Вальковскому, бдному и малообразованному чиновнику какой-то палаты, но который опять таки былъ дорогъ Гундурову вслдствіе уже совершенно фанатической любви своей къ сцен…

Къ тому же, поддавался молодой человкъ на доводы пріятеля, ему теперь дйствительно нужно разсяться: вдь „съума же можно сойти вертясь, какъ блка въ колес, все на той же мысли: что я съ собой буду длать?…“ Гундурову было двадцать два года:- „не пропадать же въ самомъ дл!“ подсказывала ему его здоровая, склонная къ энтузіазму натура… Кончилось тмъ что онъ принялъ предложеніе Ашанина довести его къ Шастуновымъ въ Сицкое, по дорог къ себ въ деревню, гд ждала его тетка, воспитавшая его, и къ которой онъ былъ горячо привязанъ, — „а тамъ увидимъ… смотря какъ… я не отказываюсь, но и…“

Ашанину ничего боле не нужно было. Онъ мигомъ собрался, — и друзья наши, пообдавъ въ Троицкомъ трактир и выпивъ, по предложенію Ашанина, бутылку шампанскаго „во здравіе искусства,“ выхали, не теряя времени, изъ Москвы.

Они теперь были отъ нея уже довольно далеко; солнце быстро склонялось на западъ…

— Эта твоя княгиня, заговорилъ опять Гундуровъ, — вдова, должно быть, князя Михаила Васильевича Шастунова, что посланникомъ гд-то былъ. Онъ вдь умеръ?…

— Два года тому назадъ. Онъ оставилъ дочь и сына мальчишку. Они вс, съ князь Ларіономъ, жили потомъ въ Италіи, а ныншнюю зиму провели въ Москв. Княжн Лин минетъ 19-ть лтъ; ее вывозили въ свтъ зимою, но она, говоритъ, на балахъ скучала. Я имъ и предложилъ „театрикъ,“ какъ выражается Вальковскій….