— Ахъ, что Вальковскій, гд онъ? прервалъ Гундуровъ.

— У нихъ теперь, въ Сицкомъ, — я его познакомилъ, — съ недлю какъ туда ухалъ съ декораторомъ, полотномъ, красками, и цлою библіотекою театральныхъ пьесъ, которыя какъ-то умлъ добыть изъ Малаго театра.

— Онъ все тотъ-же?

— Неизмненъ! молвилъ, разсмявшись красавецъ;- все также грубъ, таже рожа сорокалтняго верблюда и кабаній клыкъ со свистомъ, и таже страсть съ этою рожей играть молодыя роли!.. Студента Фортункина мечтаетъ теперь изобразить въ Шил въ мшк не утаишь. Можешь себ представить какъ милъ будетъ въ этомъ!..

— И ты думаешь, началъ помолчавъ Гундуровъ, — что Гамлета дйствительно можно будетъ поставить?…

— Еще бы! Какъ разъ по вкусу хозяйки! Она, видишь ты, непремнно хочетъ „что-нибудь классическое, du Moli`ere ou du Shakespeare, говоритъ, все равно, только que ce soit s'erieux.“ Она, сказать кстати, молвилъ разсмясь Ашанинъ, — княгиня-то Аглая, — глупа какъ курица, а къ тому съ большими претензіями. Ей смерть хочется чтобы принимали ее за прирожденную большую барыню, а, на ея бду, рождена она Раскаталова, дочь милліонера-откупщика, и рожденіе-то ея, несмотря что она всегда въ свт жила, и даже посланницей была, нтъ, нтъ, да и скажется… Иной разъ вслдствіе этого у князь Ларіона вырываются жесткія слова по ея адресу.

— А что онъ за человкъ самъ? спросилъ Гундоровъ, — въ дтств онъ мн представлялся всегда какимъ то очень важнымъ и суровымъ…

— Онъ настоящій баринъ, и рдко образованный человкъ! Онъ, вдь ты знаешь, занималъ большіе посты, за границей и здсь; долго въ большой сил былъ, говорятъ. Два года тому назадъ, въ 48-мъ году, онъ попалъ въ немилость, и вышелъ въ отставку. Въ тоже время умеръ его братъ; онъ ухалъ къ его семейству, въ Италію, — и вотъ съ тхъ поръ живетъ съ ними Онъ, кажется, княжну очень любитъ, но любезную невстушку, видимо, въ душ не переноситъ!.. И понятно: его барской брезгливости долженъ быть нестерпимъ этотъ — какъ бы теб сказать? — этотъ душокъ Раскаталовскаго подвала, пробивающій сквозь ея англійскій ess bouquet… Къ тому-же… Они, надо теб сказать, съ братомъ, въ молодости, — теб врно разсказывала Софья Ивановна? — очень сильно прожились… Шли они по служб очень быстро, состояли при граф Каподистріа, въ дипломатической канцеляріи самого Императора Александра, здили съ нимъ въ путешествія, на конгрессы, — и везд жили барами, игру большую вели… А тутъ еще Байронъ со своею свободою Греціи;- филеллинами они были, жертвовали, говорятъ, на это несмтными деньгами… Старикъ отецъ ихъ, Екатерининскій генералъ-аншефъ, другъ князя Потемкина, съ своей стороны счета деньгамъ не зналъ. Словомъ, распорядились они втроемъ такъ прекрасно, что все ихъ Шастуновское княжество съ молотка бы пошло, еслибы князь Михайло, по приказанію отца, не женился на распрекрасной Агла. Ея милліонами все было выкуплено; но и она, не будь глупа, хотя и была какъ кошка влюблена въ мужа, а это его и князь-Ларіона имніе — старикъ князь тутъ-же кстати и померъ — выкупила все на свое имя. Мужъ такимъ образомъ очутился по состоянію въ ея зависимости, а князь Ларіонъ остался бы, почитай, безъ гроша, если бы не наслдовалъ полуторы тысячи душъ отъ матери, которая не жила съ его отцемъ и умерла католичкой въ какомъ то монастыр въ Рим… Князь Михаил жена его, говорятъ, внушала полное отвращеніе, тмъ боле что она всю жизнь преслдовала его своими нжностями…. Все одно что меня моя покойница, комически вздохнулъ красавецъ, — съ тою разницею только что моя просто пла мн: „люби меня, люби меня!“, а Аглая своему мужу припвала еще къ этому: „я любовь твою купила“, и никакъ не хотла помириться съ тмъ что этотъ купленный ею товаръ никакъ не давался ей въ руки… А князь Михайло былъ, говорятъ, человкъ прелестный, необычайно счастливый въ женщинахъ. Аглая бсилась, умирала отъ ревности, чуть не по начальству жаловалась, всячески компрометировала своего мужа. Долгое время, говорятъ, супружество ихъ было адъ сущій… Но года за два до смерти онъ вдругъ измнился, впалъ въ haute d'evotion, какъ это было съ его матерью, и сблизился съ женой христіанскаго смиренія ради…. Ну, съ князь Ларіономъ — другая псня! засмялся Ашанинъ;- передъ этимъ сама она должна смиряться…

— Они что-же, въ Москв теперь станутъ жить по зимамъ? заинтересовался Гундуровъ.

— По невол! Княгин-то смерть хочется въ Петербургъ, — да не ршается. Князь Ларіонъ ни за какія сокровища не подетъ теперь въ этотъ „ефрейторскій городъ“ — какъ онъ однажды выразился при мн; — ну, а одной ей тамъ поселиться, — не выходитъ! Личныхъ связей у ней никакихъ тамъ, разумется; къ тому же съ замужества все за границей жила; кто ее тамъ изъ Петербургскихъ въ Ганновер помнитъ! Богата она очень, могла бы домъ открыть… Но, первое, денегъ она безъ особаго разсчета кидать не любитъ; а затмъ, деньгами Петербургъ не удивишь, надо тамъ еще чего-то, — и она это хорошо понимаетъ. Что въ Петербург за открытый домъ, куда Дворъ не здитъ? Ну-съ, а этого она могла бы достигнуть единственно чрезъ князя Ларіона, если бы онъ былъ въ прежнемъ положеніи. Вотъ она и молится о немъ денно и нощно: „пошли ему Господи поменьше гордости, а свыше побольше къ нему милости,“ — и въ ожиданіи исполненія желаній, возитъ скрпя сердце дочь въ Московскій свтъ, который почитаетъ нестоющимъ вниманія уже потому что „dans tout Moscou, говоритъ она, il n'y a pas l'ombre d'un женихъ pour ma fille…“

— Удивительный ты человкъ, Ашанинъ, замтилъ, улыбаясь его спутникъ, — чтобы про каждаго, куда только вхожъ, всю подноготную разузнать!

Ашанинъ весело пожалъ плечами:

— И не стараюсь, само какъ-то въ уши лзетъ. У Шастуновыхъ живетъ одна немолодая особа двическаго званія, Надеждой едоровной Травкиной прозывается, весьма не глупая и, знаешь, этотъ особый родъ старыхъ двъ: иронія снаружи, и тщательно скрываемая, безконечная сентиментальность внутри… Она князю газеты читаетъ, и пользуется вообще извстнымъ значеніемъ въ дом… На первыхъ же порахъ моего знакомства съ ними сталъ я замчать что она по мн втайн млетъ, — такое ужь у меня счастіе на этихъ особъ! — и Ашанинъ поднялъ глаза къ небу… Что же однако, думаю, пусть себ млетъ, меня отъ того не убудетъ. Сталъ я ее, знаешь, поощрять. Она мн всю закулисную про этотъ домъ и выложила… И вотъ эту самую Надежду едоровну, заключилъ онъ, — я заставлю теперь королеву Гертруду сыграть; отлично сыграетъ, ручаюсь теб!..

— А Клавдіо кто бы могъ? заволновался опять Гундуровъ.

— Разумется, Зяблинъ. Такъ и смотритъ театральнымъ злодемъ!

— Ты Лаерта?

— Или Гораціо, мн все равно. Пусть Лаерта лучше сыграетъ Чижевскій, — онъ съ жаркомъ актеръ. А мн роли поменьше учить!..

— Вальковскій Полонія!

— Не выгоритъ у него, боюсь, закачалъ головою Ашанинъ;- онъ его сейчасъ шаржемъ возьметъ… А тамъ у нихъ, слышно, есть мстный актеръ превосходнйшій, — исправникъ, Акулинъ по фамиліи отставшій кавалеристъ; такъ вотъ его надо будетъ попробовать. Дочь у него также отличная актриса, говорятъ, институтка Петербургская, — и съ прелестнымъ голосомъ, хоть оперу ставь, говорятъ…

Друзья опять заговорили о Гамлет, объ искусств… Юный, бывалый восторгъ накипалъ постепенно въ душ Гундурова. „Что-же, не пропадать въ самомъ дл,“ все громче говорилось ему. Ему не дозволяютъ быть ученымъ, — онъ не въ состояніи сдлаться чиновникомъ… Но вдь вся жизнь впереди, онъ не знаетъ что будетъ длать, но онъ не сложитъ рукъ, не дастъ себя потопить этимъ мертвящимъ волнамъ, онъ найдетъ… А пока онъ уйдетъ, какъ говоритъ Ашанинъ, отъ всего этого гнета, отъ тревогъ жизненной заботы въ волшебный, свободный миръ искусства, онъ будетъ переживать сладостнйшія минуты какія дано испытать человку: его устами будетъ говорить величайшій поэтъ міра, и человчнйшій изо всхъ когда-либо созданныхъ искусствомъ человческихъ типовъ. Погрузиться еще разъ въ его безконечную глубину, стихъ за стихомъ прослдить геніальныя противорчія этой изумительно сотканной паутины, немощь, безуміе, скептицизмъ, высокій помыслъ, и каждой черт дать соотвтствующее выраженіе, найти звукъ, оттнокъ, жестъ, и пережить все это въ себ, и воспроизвести въ стройномъ, поразительномъ, животрепещущемъ изображеніи, — о, какой это великолпный трудъ, и какое наслажденіе!..»

И Гундуровъ, надвинувъ покрпче отъ втра мягкую шляпу на брови, уютно уткнувшись въ уголъ коляски, глядлъ разгорвшимися глазами на бжавшее въ даль сроватою лентой шоссе, съ подступавшими къ нему зелеными лугами, только что обрызганными какою-то одиноко пробжавшею тучкою… Все т же неслись он ему на встрчу, съ дтства знакомыя, съ дтства ему милыя картины и встрчи. По влажной тропк, за канавкою, идетъ о босу ногу солдатикъ, съ фуражкою блиномъ на затылк, съ закинутыми за спину казенными сапогами; кланяются прозжимъ въ поясъ прохожія богомолки въ черныхъ платкахъ подвязанныхъ подъ душку, съ высокими посошками въ загорлыхъ рукахъ; лниво позвякиваетъ колокольчикъ обратной тройки, со спящимъ на дн телги ямщикомъ, и осторожные вороны тяжелымъ взмахомъ крылъ слетаютъ съ острыхъ грудъ наваленнаго по краямъ дороги щебня… А солнце заходитъ за кудрявыя вершины недальняго лсочка, и синими полосами падаютъ отъ него косыя тни на пышные всходы молодой озими… И солнце и тни, и эта волнующаяся тихая даль родной стороны, и теплыя струи несущагося на встрчу втра, — все это какимъ-то торжествующимъ напоромъ врывалось въ наболвшую «въ Петербургской мерзости» душу молодаго человка, и претворялось въ одно невыразимо сладостное сознаніе бытія, въ безпричинное, но неодолимое чаяніе какого-то сіяющаго впереди, невдомаго — но несомнннаго счастія…