В комнате у себя Валерия долго стояла неподвижно. Было много мыслей, много чувств. Уже не на словах подходило вплотную то страшное, ни разу не виданное, что смотрело в лицо твердыми стальными глазами, и неудержимо хотелось пережить вместе с другими радость полета.

С улицы прибежал перепуганный дьякон:

– Идут!

Наскоро заскочил Перекатов в распахнутом пиджаке, не поздоровался, не помолился - побежал дальше. Далеко в степи ударила пушка. Никанор два раза надевал новую рясу с загнутыми рукавами на малиновой подкладке, опять снимал. Вешал на грудь большой серебряный крест, расчесывал бороду, суетился, скакал из комнаты в комнату, утомился. Снял новую рясу, спрятал праздничный крест, остался в старом будничном подряснике. Попадья принесла вишневого варенья - рассердился.

– Убери!

– Ведь сам велел.

– Велел, теперь не надо. Не зайдут они к нам. Дьякон забрался на крышу сарая, но тут же спохватился:

– Залез, дурак, чтобы все видели. Слезь!

Быстро соскочил, наткнулся на дьяконицу в сенях.

– Смотри у меня! Будет мучить язык - проглоти лучше. Наше дело постороннее...

Улицей, мимо церкви, тяжело стуча железными цепями, прогремел автомобиль-грузовик с двумя десятками добровольцев из народной армии имени членов комитета Учредительного собрания.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Дела в волостном исполкоме вывернулись наизнанку, канцелярский порядок опрокинулся. Приходили вдовы с солдатками, секретарь дурашливо кричал:

– Эй, вы, каянные, зачем приплелись?

– Штемпель нам поставь.

– Разве вам поставишь всем сразу. Ну-ка, похлопаю по мягкому месту, курдюк у тебя больно хороший...

Молодых похлопывал, старым советовал:

– Вот что, тетеньки, вот что, миленькие, ступайте домой!

– За каким это нечистым?

– Властей у нас нет: прежние все вышли, новых не произвели. Разумеется?

– Бесы, каждый день меняете!

На полу в исполкоме лежали мужики, охваченные вязкой утомляющей ленью, плевали за стойку на чистую половину, языком облизывали бороды. Даже двигаться не хотелось, шевелить ногами, растянулись телятами у плетней. Покой - и власти нет. Только в глубине горело запрятанное чувство: "Чего будет из этого?" Но тут же думали: "Ничего не будет, наиграются - бросят".

Дедушка Лизунов из исполкомского коридора вышел, как из горячего предбанника - мягкий, румяный, с мокрыми упаренными волосами. Увидел Селиванову вдову-солдатку, весело затряс играющей бородой:

– За мукой пришла, Анютка? Айда насыплю!

Мужики загрохотали:

– Не насыплешь, дядя Иван! Пораньше бы годков на десяток.

– И теперь насыплю, ей-богу!

Прижал он петухом Анютку в угол, хлопнул по заду разыгравшейся пятерней.

Рассердилась Анютка, плюнула в ладонь, замахнулась по-мужичьи:

– Хочешь, по щекам помажу? Бес старый, кому обедню звонишь?

Ощерил дедушка беззлобный рот в захватившей игре, сдвинул на затылок зимнюю барашковую шапку.

– Робят! Тоже из большевистского колодца напилась: чох-мох, нашему богу-бя.

Михайло Данилыч вылез оратором на своем крыльце:

– Разве можно супротив целого государства идти? Собрались пять человек, хотят всю Россию повернуть: мы, говорит, потому и большевиками называемся...

– Насчет чужих амбаров у них голова шибко варит!..

– Выросли на этом!..

– Теперь у меня четыре лошади, а по их закону одна полагается. Видал, куда гнут?

– Равенство заводят!

Самушкин-старик с двумя ключами на кожаном поясе ходил по улице в длинной посконной рубахе, радостно шамкал, сизыми обметанными губами:

– Пымали, что ли, озорников?

Легко топорщились седые волосы на голове, делал он трубку ладонью около левого уха, кому-то кричал:

– Увезли, баишь? Так, так! Не замай, маленько хвост намнут...

Мужики не сердились. Добродушно смеялись над Федякиной избенкой, низко уронившей косматый лоб, жалели Матрену:

– Убежал твой большевик?

– Я ничего не знаю.

– Конец ему теперь: долго не набегает.

Словно ущелье темное с пугающей бездной прошли мужики, встали на торную дорогу, увидели знакомую тишину. Порадовались, торопливо ухватились за своё, вековое, мужицкое: бросились на Черную речку вырубать тальник. Первым выехал Михайло Семеныч на двух роспусках, за ним тронулись Лизаровы с отточенными топорами. Никому не нужен был молодой неокрепший тальник, но оттого, что выехали Лизаровы с Михайлой Семенычем, мужики выгрузились всем селом. По другой дороге всем селом ехали упаковские, лозихинские. Ржали лошади, звенели пилы, поблескивали топоры. Растопырские приехали с ружьями. Сцепились четыре деревни на Черной речке, загудели, оскалились враги непримиримые. Дедушка Лизунов кричал громче всех: