Февраль 1943 г., колхоз «Луч».

От Поли Штаркман

…И вот уже нет моей мамочки! Два месяца назад ее похоронили, и сама я не живу больше.

Может, она еще протянула бы, если бы бросила работать. Ей говорили, но она не хотела. «Ни за что не брошу, раз дети все-таки рождаются назло Гитлеру».

И каждый день она уходила и приходила и была веселая, как вы ее знаете. И еще великое счастье для нее, что случилось сразу и она даже наверное не знала… Но что переживаю я! Утром она наливает нам чай, мне и Мире, а днем за мной приходят и говорят: «Будь твердая, Поля!»

Скажу вам, меня пожалели. Председатель колхоза Галина Федоровна (я ее всегда боялась) позвала меня. «Поля, — она говорит, — ты до сих пор была маленьким ребенком, как твоя маленькая дочка, а теперь ты должна стать взрослой женщиной, достойной женой бойца».

Взяли меня в детский садик с Мирой. Я там няня. Дочка при мне, и я вижу детей. Когда я вижу, как они играют и спят спокойно, как будто нет войны, я думаю: «Слава богу». И плачу, но плакать нельзя.

Мама была вся моя опора. А теперь меня поддерживают маленькие дети. И Мира такая серьезная, как будто все понимает.

Лева пишет, слава богу. В последний раз они были уже у Сталинграда. Пишет, что настроение у него бодрое. А что ему писать? И я должна так же.

Боже мой, вы помните, как мы жалели Шариковых, что у них Алеша плохо видит на один глаз? Ничего мы не понимаем!

…Вы пишите мне, чтобы я знала, что вы живы и здоровы.

Ох, наболело у меня на сердце.

А Дуся прислала письмо из Барнаула:

Маша, у меня такие перемены в жизни! Во-первых, работаю. Сначала так ходила в госпиталь, а потом устроилась на полставки. Перешла в вечернюю школу.

Как учусь? Так себе: все троечки. Ну, лишь бы не хуже.

Маша, что я хотела тебе сказать? У нас в госпитале много ленинградцев… Работы много, сама понимаешь.

Что я хотела тебе сказать? У нас, конечно, не только ленинградцы, не только блокадные…

Маша, здесь в больнице Володя Игнатов!

Тут его тетя, а он приехал с мамой из Кирова. Но это неважно, откуда, а он, понимаешь, лежит без сознания, потому что сепсис — ну, очень опасная вещь.

Случайно все произошло: вывихнул ногу на катке.

Что я хотела тебе сказать?

Вчера я совсем не уходила домой. Врачи очень стараются, мы помогаем. Хоть мы и няни, но и от нас зависит. Не дай бог, внесешь инфекцию.

Я стала такая суеверная. Вчера скальпель уронила, сердце замерло…

Маша, знаешь что? Я домой не уходила. Он в палате один и вдруг говорит: «Включите», то есть музыку. Я думала, он в бреду, не услышит. И включила — очень тихо. Что-то знакомое передавали. Я тут же выключила, прямо через минуту. А он отчетливо так говорит: «Спасибо, Маша».

А глаза закрыты. Вот оно как.

Что я хотела тебе сказать? Уже не помню.

Может, я и не пошлю это письмо, не знаю. А ты мне пиши.

В тот час, когда Дуся писала свое письмо, еще не зная, пошлет ли его, Володя очнулся от бреда. Это уже не в первый раз. И теперь он сознавал, что скоро опять начнется мучительное состояние, когда равновесие, достигнутое неимоверными усилиями, разваливается… И главное — сознаешь эту неизбежность развала, а все-таки сооружаешь что-то без всякой веры, что это сохранится. Без всякой веры — вот в чем ужас этого состояния.

В бреду он совершал подвиги: закреплял электрические провода на огромной высоте под обстрелом; вел машину по крутой дороге у самого края пропасти; вместе с другими переправлялся на бревнышке через бурливый поток на виду у врага, залегшего на берегу с автоматом; наконец, прятал красноармейцев в тайнике, а кругом были немцы, и слышался лай их собак…

Но электрический провод проходил через его тело, он срывался с высоты, машина падала в пропасть, бревно тонуло, красноармейцев обнаруживали. Раздавался неизбежный стук — стучали прикладами, собаки заливались…