Шрифт:
— Вас спрашивают, — сказал он Маше.
Незнакомая девушка стояла рядом и улыбалась.
Глава четвертая
«ТОЛЬКО ПЕТЛЯТЬ НЕ НАДО!»
— Не узнаешь? — спросила девушка.
— Дуся!
Была маленькой кубышкой, а стала такой высокой.
Была смешная, сердитая, смешливая. А теперь… Прежним остался только неистребимый румянец на круглых щеках.
— Я к тебе на один день, — сказала Дуся, — завтра должна быть в Москве.
— Я у мамаши переночую, — деликатно вмешалась Танюша. — Подругам столько переговорить нужно…
Она была рада, что трудный разговор не имел продолжения, и потащила за собой мальчонку.
— Значит, ты приехала, — в волнении сказала Маша.
— Ага! — уже пародируя свою прежнюю привычку, ответила Дуся и засмеялась.
Весь день они провели вместе.
Дуся рассказывала о себе.
Она не раз видела, как умирают люди. Но услыхать от врача: «Теперь вне опасности!» Сказать врачу: «Очнулся!» — вдруг он тебе говорит: «Да. Дуся, недаром мы старались». Ты понимаешь: «мы»!
— Это он мне сказал, когда я еще ничего не умела и только бегала туда-сюда. А потом он меня в приказе отметил, честное слово!.. А больной сам ничего не понимает. Лежал у нас Сергеев, блокадный, весь распухший, глаза косят в переносицу и ноги, как столбы. Доктор мне: «Сергееву никакие лекарства не помогут, если он проглотит хоть ма-аленький кусочек хлеба или глоток воды. И от вас, Дуся, от вашей бдительности также зависит его жизнь (слышишь!), потому что выкарабкаться он может»… Ты понимаешь: после долгой голодовки вода превращается в токсин, то есть в яд.
У Дуси осталась способность активно удивляться всему, что она видит. Как на «Щелкунчике» удивлялась колдуну и превращениям на сцене, так, должно быть, и в госпитале удивлялась болезням, действиям лекарств, искусству врачей, жестокости и разумности природы. И восхищалась этим, несмотря на тяжелые впечатления.
Но ведь там нужны аккуратность, дисциплина. Как она, непоседливая, справлялась?
— …И этот больной, понимаешь, умоляет меня, плачет прямо как ребенок и говорит, что себя задушит. И все из-за ложечки воды. Пить он чаще просил, чем есть… — Тут Дуся понизила голос до шепота. — Глаза совсем закатились, одни белки видны. А ночь долгая, и смены нет, и другие больные заражаются от него и тоже вопят и плачут. Думала, что с ума сойду.
— Что же ты с ними делала?
— Ой, не знаю! Спорить нельзя и молчать тоже нельзя. Так я говорила. Сама не помню что. Главное, чтобы тихо и не быстро. И медленно тоже нельзя: перебивают. А они, знаешь, и по матушке ругались. А потом как прощения просили!
— И ты совсем не давала им пить?
— Ни-ни. Что ты! До осмотра — боже упаси! Сижу и думаю: «Господи! Дотяну ли до утра?»
Дуся отвернулась.
— Как же ты могла?
— Не знаю. Могла. А Сергеев, знаешь, выжил.
Они шли березовой рощей к пруду.
— Мать честная, вот природа! — восклицала Дуся. — А воздух!
Она даже принялась напевать, но оборвала:
— Ой, извини, я и забыла, кто ты.
— И я хотела бы забыть.
— Что-о?
— Завидую я тебе, Дуся.
— Ты — мне?
— Да.
— С чего бы это?
— Я, наверное, не буду играть больше.
— Это что за новости?
— Не знаю только, чем заняться. Думала даже на завод пойти.
— А это зачем?
— Быть среди людей. С людьми.
— А тебе мало людей, что ли?
— Тот труд важнее.
— Ну-у, ты что-то запуталась. Сколько ты уже играешь? Лет десять, по-моему. И теперь — бросить? Да что ты, в самом деле!
— Голова у меня такая пустая и такая тяжелая-.
— Может, ты нездорова? — спросила Дуся уже по-деловому.
— Ничего я не знаю.
— И зачем тебе надо было такие муки принимать? Нет, это у тебя заскок, вот и все.
Маша переменила разговор, и Дуся неохотно подчинилась этому.
Но о чем бы они ни говорили, невысказанное мешало обеим.
Поздно ночью, проснувшись в Машиной комнате, Дуся услыхала, как та ворочается на своей постели. Долгие ночи в госпитале научили Дусю распознавать эти беспокойные звуки. Она встала и подошла к Маше.
— На, выпей воды. И не молчи. Говори.
— Ты была там? — спросила Маша, возвращая стакан.
— Была. Видела.
— Говорила?
— Да. В общем, они поженились.
Маша отвернулась к стене.
— Ну вот, видишь, — сказала Дуся.
— Ты не думай, я никого не обвиняю. Что ж, если они любят друг друга.