– Уж не знаю. Скорее, в припадке истерики. Никогда не видел его в таком невменяемом состоянии. По-видимому, он докладывал о многих, о театральных людях, в частности (об этом меня предупреждал однажды Дмитрий Евгеньевич Максимов, но я тогда отверг подозрения), обо всех, кого знал. В том числе – обо мне.

И вдруг выяснилось, что он не все знает. Как же, я получил такое письмо и своему другу Соловьеву об этом не сказал ни слова? Значит, его информация недостоверна. Я спросил его, как же он пошел туда, в КГБ, как это случилось? И он ответил, что пошел туда сам. Зачем? Для борьбы с антисемитизмом.

На следующий день он уже не смотрел мне в глаза. Видимо, был страшно подавлен, что рассказал о себе такой ужас, и с тех пор возненавидел меня, очень скоро превратился в лютого моего врага. Вот, собственно, и вся история.

А я потом сложил загадочную картинку из кубиков, знаете, как это делается: вот хвост, вот передняя лапа, вот голова чудовища… Понял, как он, Владимир Исаакович Соловьев, закончив Театральный институт, тут же был пристроен завлитом в ТЮЗ (я-то десять лет проработал учителем в школе рабочей молодежи), понял, как он защитил, не имея никакого отношения к филологической науке, диссертацию. И не где-нибудь, а в Пушкинском Доме, при Базанове! – на тему «Пушкин и Шеллинг». Понял, как это он вдруг из коммунальной квартиры переехал в отдельную двухкомнатную в центре города. Понял, каким образом он вместе с женой Еленой Клепиковой ездил то в Голландию, то во Францию (меня-то и одного туда ни разу не пустили) и удивительным образом находил там деньги на улице, на которые покупал заграничные тряпки. Понял, почему его печатает центральная «Правда» (никто из моих друзей никогда не печатался в «Правде»). Потом он переехал в Москву и получил квартиру в писательском доме… Ну, и как-то все стало ясно. И страшно. Как будто открылись дикие пространства подземного лабиринта. А вы говорите, подпольный персонаж из Достоевского…

С 1975 года мы больше не виделись. И злобную его стряпню обо мне я не читал так же, как не читал его книг об Андропове или Брежневе. Друзья кое-что мне пересказали. Знаю, что в его книге я выведен как любимец ленинградского Обкома. Соловьев даже не догадывается, как это смешно.

Вы же знаете: уже первая моя книга «Первое впечатление» в 1963 году была удостоена двух разгромных статей в газете «Смена» и одного фельетона в журнале «Крокодил» за подписью Рецензент. С тех пор критика только и делала, что обвиняла меня в «камерности», «формализме», «мелкотемье». Последний раз при советской власти в газете «Правда» в 1986-м все было повторено с добавлением словечек «альковный» и «салонный».

Еще, как мне рассказывали, Соловьев упрекает меня в любви к России, что ему представляется большим грехом. Что ж, я действительно люблю свою страну, ее язык, ее культуру, природу, поэзию, но об этом и говорить как-то неловко, зачем?

– Да, и в порицание Вам приводит Ваши стихи: «Большая удача родиться в такой беспримерной стране. Воистину, есть чем гордиться, вперяясь в просторы в окне…», – обрывая на этом строфу, а ведь дальше у Вас сказано: «Но силы нужны и отвага сидеть под таким сквозняком. И вся-то защита – бумага да лампа над тесным столом».

– Ну, вот видите: ловкость рук – и никакого мошенства! А еще он объявляет меня завистником Бродского. Бедный Соловьев! Он и представить не может, что кто-то, при всей любви к Бродскому, не хотел бы поменяться с ним ни одним своим стихотворением. Ни стихотворением, ни судьбой. Бедный Соловьев! Он и не догадывается, что клевета сама себя разоблачает, и не только подлостью автора, но и его глупостью. Мало того, откроют же когда-нибудь тайные архивы – и не мы, так наши дети узнают его подпольную кличку и прочтут донесения сексота.

– Расскажите, пожалуйста, историю Ваших отношений с Бродским.

– О Бродском я рассказал в эссе, опубликованном в 1996 году в журнале «Знамя», а затем в книге «Тысячелистник» – и повторяться не хочется. Но вышла еще при жизни Бродского, в 1990-м, книга «Иосиф Бродский. Размером подлинника», где опубликованы семь моих стихотворений о нем, в том числе стихотворение «В кафе», которое он мог прочесть еще в 1975 году (мои книги я пересылал ему через его родителей): «То ли рыжего друга в дверях увидать, то ли этого типа отсюда убрать, то ли юность вернуть для начала?» Возможно, это единственное упоминание о нем в нашей печати тех лет.

– А еще в той же книге Вы вспоминаете о нем в стихах о Блоке. Мне запомнились эти стихи, потому что Блок – поэт, которого я люблю и которым так много в те годы занимался: «Приятель мой строг,/ Необщей печатью отмечен,/ И молод, и что ему Блок?/ – Ах, маменькин этот сынок?/ – Ну, ну, – отвечаю, – полегче».

– Мне приятно, что Вы вспомнили это стихотворение. Кажется, и здесь портрет Бродского намечен несколькими штрихами, но верно. И слова Бродского переданы в точности: о Блоке мы с ним спорили, и отголосок этого спора здесь присутствует. Все-таки это удивительно, как устроена поэзия. Поэту нет надобности писать мемуары: все, что заслуживает упоминания, откладывается в стихах.

– Редкое для поэзии жизнеприятие, которое свойственно Вашим стихам, помогает как-то справляться с житейскими драмами, преодолевать неизбежный мрак состояний, раздражительность?

– Думаю, стихи, любые, и радостные, и самые мрачные, помогают справляться с этими вещами. Для того и пишутся. Для того и читаются. Не хочу и не подхожу на роль штатного оптимиста. Жизнь по определению трагична. Но мне понятно раздражение Толстого по поводу эксплуатации понятия «трагическое»: «Придет Тургенев, – говорил он, – и станет говорить: трагедия, трагедия… Где он видел трагедию?» И здесь я на стороне Толстого. Лет тридцать назад, в разгар одной печальной для меня любовной истории, я написал стихи, которые и сегодня мне не разонравились: «В тот год я жил дурными новостями,/ Бедой своей, и болью, и виною./ Сухими, воспаленными глазами/ Смотрел на мир, мерцавший предо мною./ И мальчик не заслуживал вниманья,/ И дачный пес, позевывавший нервно./ Трагическое миросозерцанье/ Тем плохо, что оно высокомерно».