Собирает бумаги. Поднимается…

— Послушайте! — говорит, наконец, Ольга.

Но все встают, — гремят отодвигаемые стулья, хлопают сиденья кресел.

— Послушайте!

Одни спины.

Все идут к дверям. Кончилось совещание.

Стенографистка, проходя мимо:

— Не робейте, Чалпанова, голосуйте со всеми! Яконур еще лет полсотни-то продержится, к этому времени успеют вам всем памятники поставить!

— Послу…

Осеклась.

Стоки! Серая пена, страшная, живая… Огромное полное сил чудовище, непонятное, опасное! И какая ты сразу маленькая возле него…

Вот кто-то обернулся…..

Борис. Идет к ней.

Нет!

Выпрямилась. Вскинула голову.

Скорее уйти отсюда…

На секунду перед ней возникло лицо Путинцева — портрет в кубрике экспедиционного судна.

Иван Егорыч все стоял на мосту, над Караканом.

Река летела под ним, — смотреть было трудно, река мчалась к Яконуру, несла себя в него, стремилась к нему, словно в землю обетованную…

А там что? Там она исчезнет, Яконур ее поглотит, как все другое, что к нему попадало, — реки, ручьи… рыбаков, с кем беда случалась… нажитое добро… здоровье… надежды…

Разом представились Ивану Егорычу все обиды, какие он видел от Яконура. Новое несчастье — тоже от него! Федя рисовал на островах против Нижней пади, перебирался по камням, попал под волну и не сразу смог от нее уйти, не сразу Яконур его отпустил; и вот что теперь… Новая беда, пуще прежних!

Ведь был Иван Егорыч спокоен, был счастлив; думал: в этом доме умру, без досады… Яконур поставил его целью для себя и не отпускает. Не щадит. Изводит одной бедою за другой. Начал едва, потом наслал на него ветер, поднял воду — затопил дом, разорил, погубил хозяйство; а после вот самая та беда случилась, которой Иван Егорыч больше всего страшился!.. Это у дерева, если даже засыхает или срублено, могут опять пойти отростки. А у него — единственный его сын… Мало Иван Егорыч отдал Яконуру?.. Пусть бы это у него Яконур забрал здоровье, Иван Егорыч крепился бы и молчал. Пусть совсем взял бы его… Нету Ивану Егорычу теперь покоя, нет ему от горя спасения. Скорбь кругом, дни скорби наступили… И при том, что руки и совесть его чисты!

Вспомнился Ивану Егорычу человек, про которого со знакомцем из соседней пади вместе в книге читали, и пришли на ум беды того человека по имени Иов, а потом и его слова.

Разве хотел Иван Егорыч хулить Яконур, отказываться от него? Даже когда стал Яконур отбирать, что давал раньше, — Иван Егорыч принимал от него не только доброе, но и злое, так, он считал, справедливо.

Но теперь не мог сдержать упреков, недоумения, гнева.

Не будет он больше останавливать себя; будет говорить все, что говорится в его душе, будет жаловаться, хулить в своем горе и настаивать.

Зачем пришли они с Аней на Яконур? Можно было остаться в родительском доме, можно было осесть в другом месте; работал бы в поле или в городе, растил что или строил; жили бы спокойно и счастливо, не знали этих бед, не уставали бы от тревоги, — каков нынче сделается Яконур, разгневается или будет милостив… Не даст Иван Егорыч себе прощения. Проклят будь тот день, когда он привел Аню на Яконур!

Горе его перевесило бы, наверное, все скалы и все пески с берегов… Откуда еще найдутся в нем силы, чтобы надеяться и жить дальше? Где отыщет он себе опору? Не тверд же он как камень и не бесчувствен словно вода… И что будет дальше, какой будет конец, — для чего жить, зачем ему продлевать еще свои годы? Душе его лучше смерть, чем продолжение жизни, не радуется он жизни больше. В старости, к исходу времени, которое определено ему, он получил в удел горестные дни и бессонные ночи… Он ждал добра, а явилось зло; часы его кончаются, а думы его и сердце — разбиты.

Одно только Ивану Егорычу остается… Одна всего надежда; и он будет надеяться. Все, чего бы он хотел теперь, — отстоять себя перед Яконуром.

Он хотел бы говорить с Яконуром, хотел бы поспорить с ним.

Но разве к человеку он обращается? Оттого и робость в нем… Если станет кто говорить с Яконуром, то не ответит ему ни одна волна, и ни одной волне никто ничего сказать не сможет… Он свободно передвигает свои воды, накрывает острова, смывает берега, властвует надо всей долиной, поднимает к небу туманы и сгущает их в облака, закрывает ими само Солнце… Кому дано совладать с Яконуром? Кто запретит ему? Кто скажет: что ты делаешь?.. И что ему Иван Егорыч, будет ли Яконур его слушать, хотя бы и прав он…

Да и вовсе Яконур не такой, как говорит о нем молва. Чистый! Прекрасный! Кормилец! Вода замутилась, леса вокруг поредели, кормить перестал. Сколько бед от него скольким людям. Подобных Ивану Егорычу по судьбе немало наберется… Справедливый! Рвачи разные, кому только бы побольше ухватить для себя от Яконура, — удачливы на воде и на берегах, дома их полны, жены довольны, дети веселы, коровы дают в год по теленку; а своих оставил без промысла. Кто не гнушается бить рыбу, когда нерест, подстрелить тайком лосиху, — часто ли он их наказывает, насылает волну, хотя бы ветром пугает? Они не любят его, не считают за родину; разве он затопляет их, разве отнимает здоровье у их сыновей? Ну а если бушует, то что ж, — одно всем, и кто зло ему несет, и у кого душа за него болит, и виноватым перед ним и невиновным; он не разбирает, когда переворачивает, на единое все идут дно.

Делает, что хочет, что взбредет ему… Если силой, то, конечно; он всегда поверху…

Скажи, Яконур, скажи, в чем я согрешил против тебя, какое зло тебе мог причинить? Сколько у меня проступков перед тобой? Укажи мне их… Из-за чего ты со мной борешься?

Невиновен я перед тобой. Не виноват ни делом, ни словом, ни помыслом. Твои правила были моими, Яконур. Нет мне в моем сердце укора. Пока не умру, не уступлю невиновности своей. Крепко я держался этого всю свою жизнь и не отдам.

Да если я и виноват перед тобой — что мог я сделать тебе, Яконуру? Зачем ты назвал меня своим врагом и жизнь мою решил обратить в тягость? И что бы тебе не простить мою вину, если она и была, не снять ее с меня? Хорошо ли, что ты со мной борешься? Вот завтра будешь искать меня на берегу, а меня уже нет; а ты сколько миллионов лет существуешь и еще миллионы у тебя впереди…