Именно голод оказывается источником национального здоровья: «Вся спасительная акция России в отношении голодающих направлена на детей. Это жестоко, но естественно для государства, которое полностью порвало со своим прошлым и может жить только верой в будущее, в грядущие поколения. Природа на редкость покровительствовала ему, поддерживая новый жизненный уклад посредством простого удушения огромных масс упирающегося предшествующего поколения, что делает здесь в настоящее время в России голод, этот ангел-хранитель большевизма»{869}.

Новое российское поколение «станет бунтующим элементом в старой Европе» — но в конструктивном смысле: «Эта новая Россия будет “более американской”, чем Америка, ибо туда сверхцивилизованные, “прожженные” европейцы пересадили “последние достижения” унаследованного за столетия опыта, а здесь новое поколение, закаленное в борьбе между жизнью и смертью, принужденное к поискам существенного, начинает новое царство… Что это будет для нас?.. Известно только: нечто колоссальное. Нечто ужасающее». Возможно, возврат к природе, к матерям [148] , к почве, новая духовность и простота, освобождение из-под власти машин, конец обрубанию корней и беспочвенности {870} .

Какое бы причудливое впечатление ни производила на читателя книга Кобера, в мировоззренческом плане ей можно подыскать соответствующее место. Цель — обрести источники «почвенной силы» и вынести свет с Востока, вернув его «гибнущему Западу», — относилась к сфере попыток духовного переориентирования немецкого молодежного движения, во главе которого стремился встать Ойген Дидерикс со своим издательством{871}. И нашептывающий тон морфологического исторического прорицания вполне подобал очередному Освальду Шпенглеру.

Совсем иной была книга Лео Матиаса с необычным названием «Гениальность и безумие в России. Духовные элементы созидания и опасные элементы катастрофы», которая вышла в 1921 г. в издательстве «Ровольт» и представляла собой описание путешествия в духе Ницше. Текст почти не проливает свет на обстоятельства его создания, кроме того, что автор книги провел два месяца в Москве с целью «определения местонахождения российско-большевистского духа»{872}.

В центре внимания для него стоял вопрос, не является ли захват власти Лениным, Троцким и Радеком давно ожидаемым историческим актом, с которым «выступает на ярко освещенную арену политической истории антиморальный человек»{873} — тот пролетарский «сверхчеловек», что, может быть, сумеет сформировать новый слой господ, молодую аристократию. И если Матиас в конце концов, несмотря на ряд разочарований и отрезвлений, положительно отвечает на этот вопрос, то прежде всего благодаря ведущим личностям новой государственности — Ленину, Троцкому и Радеку.

Троцкого он увидел на Красной площади во время принятия присяги командиров, отправляемых на фронт. «Я никогда еще не слышал, чтобы человек мог говорить, будто ударяя молотом. Со своей башни он метал на молчаливую площадь слова, как камни… Когда с речами выступают наши генералы, то постоянно возникает ошущение, что тем же самым тоном они приказывают денщикам сбегать за колбасой… У одних есть вино, у других — рюмка. У Троцкого есть и то, и другое» {874} .

Ленина он не видел и не разговаривал с ним. Хотя главным для него была не столько личность, сколько «тип», он, тем не менее, «получил вполне конкретное представление о его личности» {875} . Запад воспринимает Ленина то как «фанатического теоретика», то как «российского аристократа», который железной рукой подчинил рабский народ. «Оба представления ложны. Ленин — не аристократ и не теоретик, он — мужик, крестьянин — крестьянин в колоссальном масштабе. Он обладает всеми свойствами, присущими этому типу. Чисто внешне: приземистая фигура… и череп, который французы назвали бы “tete carree” [149] … глаза: ясные и добрые… Его одухотворенное лицо соответствует этим телесным чертам. Он умен, хитроумен, как Одиссей, обладает колоссальной работоспособностью и прежде всего непоколебимым упорством крестьянина… Духовное здоровье у него, как у варвара» {876} .

Свидетельством этого варварского здоровья Ленина является тот факт, что, как с сожалением констатирует писатель, «вся современная литература его не интересует; не исключая пролетарскую литературу и искусство». Именно это и восхитило Матиаса: «То, что через 500 лет некий Ленин так же презирает это искусство, как и простой Иван, прямо-таки здорово»{877}. Ленин как личность «в принципе нетрагичен». Матиас полагал, «что в этом отсутствии всякого трагизма и состоит духовное величие Ленина и его глубочайшая противоположность тому времени, которое его ненавидит как своего судью или превозносит как свой идеал»{878}.

Но прообраз европейского сверхчеловека Матиас увидел прежде всего в фигуре Радека. Вместе с Радеком «антиморальный человек выступает на ярко освещенную арену политической истории». Да, его личность — это «визитная карточка государственного деятеля XX столетия… На ней, как бы это ни поражало, над строчкой с именем напечатана корона. Ибо мораль Радека — аристократическая. Она не снисходит, а тянет вверх…» Поэтому есть логика в том, «что Радек высказывался против отказа от принципа вождизма»{879}.