Подлинную причину все более широкого распространения материализма Бауэр теперь видел в «пангинизме»: равноправии полов, которое, по правде сказать, сводится к «полному, добровольному подчинению мужчины женщине» или, более того, к ярму «сексуальной закабаленности». А это верный признак разложения: «Мода с ее страстью к обнажению и подчеркиванию сексуальности, литераторы, театр, танец, общество — все это есть абсолютная проституция». Здесь заложена «первопричина господства материализма, борьбы за обладание деньгами (капитализм)»{891}.

В противоположность этому российский народ в своем ядре еще «естественный и здоровый». И вообще все очернители должны помалкивать: «Сексуальная распущенность в Вене, Берлине, Париже, Лондоне и Америке сегодня значительно больше, чем в Москве»{892}. К сожалению, большевистская идеология и практика с ее равноправием полов также распахивают двери перед «пангинизмом». А это значит, что надо будет посмотреть, вернется ли большевизм к естественным основам или, влекомый «ложным сексуальным идеализмом… движется к гибели»{893}.

Какими бы чудаковатыми ни казались эти рассуждения, они ясно свидетельствуют, что натиск западного гедонистического стиля жизни вызывает именно у такого убежденного реакционера, как Бауэр, куда больше опасений, чем политический вызов большевизма, у которого он как последователь военизированного социального строя мог бы многое позаимствовать. В остальном ему понятно, что только на востоке, в Азии, восстанавливающаяся Германия может найти союзников — на стороне России, чья внешняя политика будет наполовину большевистской, наполовину панславистской, но в любом случае «абсолютно экспансионистской», а потому, как всегда, вступит в «непреодолимое противоречие с Англией» {894} . [152]

Революционный национализм в Веймарской Германии, на сторонников которого постоянно рассчитывало советское руководство как на потенциальных союзников, приобрел организационные контуры в начале 1920-х гг. в форме разветвленной сети политических кружков, союзов или партий, военизированных формирований и хаотичной массы периодических изданий, фактическое влияние которых, однако, едва ли было существенным. Безусловно, справедливо мнение, что подверстывание этого пестрого явления post factum под широкое понятие «консервативная революция» весьма проблематично. Но вместе с тем справедливо и то, что в политическом и интеллектуальном спектре Веймарского периода существовало вирулентное национал-революционное побочное или подспудное течение, которое серьезно влияло на политический климат в республике, четко не оформляясь в официальной политике и распределении по партиям. Его характерной чертой, во всяком случае, являлось стремление соединить несоединимое, будь то консервативного, фёлькишского или социалистического происхождения. Общим для этого течения, если уж подводить его под общий знаменатель, было воинствующее неприятие буржуазного либерализма и западного [153] общественного строя — а также скрытая тенденция к «ориентации на восток» {895} .

История этого побочного или подспудного течения начинается, как уже было сказано, с основания берлинского «Июньского клуба» 13 июня 1919 г., что вполне вписывалось в атмосферу протеста против Версальского мирного диктата. В качестве «серого кардинала» выступал уже упоминавшийся секретарь «Союза немецких ученых и художников» Генрих фон Гляйхен. Подлинным же вдохновителем стал Артур Мёллер ван ден Брук, который практически не выступал на публике. Как публицистический орган удалось задействовать выходивший с апреля 1919 г. еженедельник «Гевиссен» («Совесть»). 1 января 1920 г. издателем его стал Эдуард Штадтлер. Теперь в качестве финансирующей организации газеты указывался «Ринг» («Кольцо») — рыхлая ассоциация кружков и клубов, которая вплоть до смерти Мёллера (1925) служила свободной организационной формой этого первого, внутреннего ядра движения.

«Июньский клуб», собиравшийся каждую неделю в помещении «Германского общества 1914 года» на Моцштрассе в Берлине, объединял поначалу людей самых различных политических оттенков: немецких националов (члены Немецкой национальной народной партии: граф Вестарп, Отто Гётч и фон Фрейтаг-Лорингхофен), политиков из партии «Центр» (Мартин Шпан и Генрих Брюнинг), членов Немецкой демократической партии Наумана (Георг Бернхард — главный редактор газеты «Фоссише цайтунг»), социал-демократов (статс-секретарь экономического ведомства рейха Август Мюллер), независимых деятелей (социальный философ Франц Оппенгеймер), а также людей из национал-большевистского крыла КПГ. В целом, как позднее вспоминал Штадтлер, это была «пестрая мешанина из профессоров, молодых ученых, дилетантов, молодых политиков, ученых, солдат “правой”, “левой” и “центристской” партийной ориентации»{896}.

Провозглашенная в декабре 1919 г. «Программа “Ринга”» настаивала в соответствии с этим на «солидарности и создании нового центра». А в пояснительной статье говорилось в программном духе: «Новый центр есть силовой центр. К нему устремляются лучшие люди из всех лагерей и “классов”… Вокруг нового центра смыкается кольцо немецкого народа»{897}.

Поначалу вся эта затея мыслилась как попытка актуализировать и концептуализировать в условиях строительства новой государственности «идеи 1914 года». Эта германская военная идеология, как уже отмечалось, вращалась вокруг определения «германского центра» (почти на манер духовной геополитики). И усилия, которые нашли конкретное воплощение в проекте «Срединной Европы», группирующейся вокруг «Германского рейха», действительно исходили в политическом, мировоззренческом и социологическом отношениях из широко очерченной середины немецкого общества. На основе своего положения европейской «срединной империи» Германия, как своего рода «консервативный революционер» в концерте великих держав, предприняла попытку, если угодно, взорвать старый мировой порядок. Во всяком случае Томас Манн (и не он один) в своих статьях военных лет вслед за Достоевским и Ницше прославлял как «нечто подлинно революционное» «духовный консерватизм» немцев — и в этом видел их ближайшее родство с русскими{898}.

Потерпев неслыханное поражение, «непобедимые на поле сражений» немцы выдумали себя еще раз как обманутый «миром врагов» и лишенный победы имперский народе невыполненной «всемирно-исторической миссией», который (если воспользоваться цитатой из труда историка Германа Онкена) благодаря своему дарованному Богом и историей срединному положению имеет только одну альтернативу — либо вознестись к «естественному верховенству в данной части мира», то есть в Европе, либо быть перемолотым между Западом и Востоком{899}. Германии не будет, если она не сможет быть мировой державой; таково было недвусмысленное послание.