В этих, так сказать, «идеях 1919 года» еще радикальнее, чем в «идеях 1914 года», была сформулирована антитеза идеям победоносного Запада, якобы раскрывшим в Версале свою подлинную суть. К ключевым работам этого развивавшегося немецко-национального фундаментализма, наряду с вышедшей незадолго до окончания войны книгой Томаса Манна «Рассуждения аполитичного», можно отнести, к примеру, книги Мёллера ван ден Брука «Право молодых народов» и Освальда Шпенглера «Пруссачество и социализм».

Здесь постоянно набирало силу желание стать, наконец, просто «всемирным народом», как бы «сверхнацией», не столько в развитие прочной традиции, сколько, напротив (согласно формуле Ницше), в направлении чего-то такого, «чего от нас еще бы не хотели». Уже сформулированное Томасом Манном в разгар войны стремление немцев к «Третьему рейху» как к последней неслыханной трансформации их тысячелетнего рейха в насквозь пронизанную духовностью, связанную нравственными нормами великую державу с новым, более высоким строем стало фокусом, в котором сходились все политические и неполитические стремления этой после-и довоенной эпохи, задолго до того, как Гитлер овладел в своих целях этим понятием.

Это означало прежде всего категорический отказ встроиться в новую мировую ситуацию, трезво оценить собственное положение и состояние, снова прийти в себя. Воплощением этого абстрактного идейного фанатизма представляется неяркая, почти невидимая фигура Мёллера ван ден Брука, который всецело, с увлечением как фундаменталист-интеллектуал занялся проектом нового изобретения немцев из духа идеального пруссачества. Притом его представление о «Третьем рейхе» существенно отличалось от гитлеровского не только как политическая концепция, но даже по своей эмоциональной окраске. Подобно всем настоящим национал-революционерам, Мёллер воспринял поражение 1918 г. как перст судьбы, поскольку половинчатая победа или сомнительный компромиссный мир, возможно, погрузил бы рейх еще глубже в пучину культурного краха Запада. На его взгляд, это было бы еще хуже, чем потерянная победа, потому что немецкий народ также «проиграл революцию» — упустил возможность в момент прекращения борьбы слить воедино и неразделимо социализм и нацию и уж на сей раз наверстать то, что было упущено в 1914 г.: встать во главе «молодых! народов» и выступить против буржуазного Запада{900}.

Как для Мёллера, так и для Освальда Шпенглера в его полемической и исповедальной работе «Пруссачество и социализм» (1919) Германия была страной «авторитарного социализма», «чуждого либерализму to антидемократичного», а потому призвана преодолеть во всемирно-историческом масштабе «английский либерализм и французскую демократию»{901}. Этот «истинный социализм, проявившийся в августе 1914 года» и оправдавший себя «в последней схватке на фронте», был предан в ноябре 1918 г. марксистским «негодным сбродом во главе с отбросами интеллигенции»{902}. Беду этого переворота Шпенглер также видел не в свержении выродившейся вильгельмовской элиты, а в бессилии и отсутствии стиля у самой этой революции: «Ни одного величественного момента, ничего воодушевляющего; ни одного крупного человека, ни одного исторически значительного слова, ни одного дерзновенного преступления»{903}. Тем яснее предуказана, казалось ему, дорога к исцелению и новому подъему, силы же для этого имеются: «…лучшая часть немецкого рабочего класса объединяется с лучшими носителями старопрусского государственного инстинкта в обоюдной решимости основать строго социалистическое государство»{904}.

Для Мёллера (который отвергал тезис Шпенглера о «закате Европы», выдвинутый в его морфологии культуры) прусская Германия все еще относилась к совсем «молодым народам». Эти народы «молоды», потому что они еще сильны и плодотворны, несут в себе нерастраченную, варварскую силу мифотворчества, ближе к почве и творческому хаосу, из которого только и мог бы возникнуть новый порядок, и потому что только они еще в состоянии противостоять хищной власти западного рационализма и утилитаризма. Кроме Японии, Италии и отдельных малых народов на великую, мощную регенерацию способны, согласно Мёллеру, такие молодые народы, как Америка, Россия и Пруссия-Германия{905}.

Однако Америка, по его мнению, рано или поздно подчинится «закону вращения Земли», по формуле: молодость — крестьянство — духовность (Innerlichkeit) — Восток{906}. В данной ситуации Мёллер одобрял союз рейха с Америкой и Россией одновременно, союз, в котором рейх смог бы снова развиваться и проявить себя как центральная держава Европы. Но более глубоким предназначением будущего «Третьего рейха» немцев было бы развитие — в русле прусской истории — «германо-российской стороны мира»{907}. Для этого Мёллер даже выдвинул собственную расовую теорию, согласно которой германцы на пути переселения своих народов через Россию смешались с более молодым восточнославянским народом, вот почему русские не только являются молодым народом, но и представляют собой молодую расу{908}. Разумеется, подобные представления о германо-славянском синтезе можно было истолковывать и в грубо колонизаторском ключе, что Мёллер в избытке и делал в своих работах времен войны, ведь царская империя выступила против Германии. Но тем не менее Россия оставалась для него молодым источником, как в расовом, так и в политическом и духовном отношениях. Да, Германия нуждалась в «русской духовности» как необходимом противоядии против ядовитого западничества, уже глубоко проникшего в кровь{909}.

Роль оракула, автора работ по политике сочеталась у Мёллера с ролью, благодаря которой он приобрел большую известность и влияние: с 1905 г. он (вместе с Дмитрием Мережковским) издавал на немецком языке собрание сочинений Достоевского и был его авторитетным экзегетом{910}. Данный феномен «немецкой достоевщины», к которому мы еще вернемся, также принадлежит к ментальным подтекстам эпохи, до сих пор практически еще не исследованным.

Интригану Штадтлеру было недостаточно чисто публицистической работы в «Июньском клубе» и «Кольце». «В этом кругу я был самым деятельным политическим активистом, — впоследствии определил он свою роль, — и, поскольку я благодаря моей деятельности в качестве лидера антибольшевистских кругов пользовался репутацией “восходящей звезды”, я стал — среди равных — творческим центром круга и оставался им до 1923–1924 годов»{911}.

Доля правды в этих словах была, но главное — терялось. Действительно, Штадтлер и после окончания своей карьеры как вождя лиги продолжал разъезжать с докладами и «при этом (главным образом на многочисленных проводимых им одним массовых митингах в цирке “Кроне”)… добивался бесспорных успехов» {912} . [154] Но славы вождя «молодой Германии», которой он надеялся себя увенчать, он не достиг, а другого лидера, в чье распоряжение он мог бы себя предложить, не находилось. Ни Густав Носке, сыгравший в 1919 г. роль «свирепого пса» [155] , ни вмешивавшийся в большую политику промышленный магнат Гуго Стиннес, ни Густав Штреземан, лидер Немецкой народной партии (ННП), на которую Штадтлер какое-то время возлагал надежды, не подходили на роль диктатора. Капповский путч, после того как Людендорф не решился открыто возглавить его, он с самого начала раскритиковал как «наполеоновский эксперимент без Наполеона». Постоянно выдвигавшиеся Штадтлером требования создать «директорию», в которой он, разумеется, собирался играть первую скрипку, были вряд ли чем-то большим, чем пустое фразерство.