– А я всегда боялся случайной смерти, - пробормотал Альбино, отвечая уже даже не Франческо, а своим мыслям, - это... ведь это... зачастую главное событие, итог жизни. Оно не должно быть случайным, пусть в нём будет неотвратимость, смысл жизни - сделать эту неотвратимость желанной, именно эта желанность будет означать, что ты жизнь не просто прожил, провёл, протянул во времени, но исчерпал её, выявил в ней высший смысл, осмыслил и постиг её.

Франческо усмехнулся снова.

– И далеко отсюда до бессмертия?

– Всё шутите?

Сверчок покачал головой.

– Мы должны быть готовы к непредсказуемым событиям, которые могут не произойти. Или - не могут произойти?

– Но почему вас так огорчила смерть Донати, Франческо? На вас лица нет...

– Донати?
– казалось, Фантони впервые слышал это имя, - ничуть я не огорчен, с чего вы взяли? Собаке - собачья смерть, это говорит закон справедливости. Правда, наш добрый Бог утвердил закон милосердия. Милосердие выше справедливости. Милосердие не пропускает в рай собак, но полагает, что бешеная собака может изменить свою сущность, покаяться. Вы верите в это?

– Да, я видел чёрных людей, во прахе лобызавших ноги Христа, они менялись.

– Знаете, я рад, - продолжал, словно не слыша, Фантони, - что загробная участь темна, как вода в облацех. Эта туманная размытость позволяет предполагать, что милосердие ... все-таки справедливо.

– Бунтуете?

Франческо усмехнулся и покачал головой.

– Бунты - дело черни да солдатни городского гарнизона, которой вовремя не заплатили. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я бедный музыкант, и мне плохо сегодня.
– Он посмотрел в окно пустыми глазами, - знаете, Альбино, в шестнадцатилетней девочке, почти ребенке, я нынче увидал блудницу... Молодая кошечка, которой хочется варенья, но не хочется пачкать лапки. Чистенькая, никаких правил, лишь легкий поверхностный лоск, но какой поток алчбы и желаний под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда ещё не чудилось мне в дыхании почти ребенка более мерзкого смрада распутства. Чтобы затащить её на сеновал, нужен был только сеновал, вот в чём ужас. И не я, так другой. А что удивляться? Сколько честных девиц в одну ночь становились публичными девками! Развращенность - это закон природы? Неужели добродетель - лишь праздничный наряд, который надевают в церковь, а в остальные дни недели сидят у окна и поглядывают на молодых блудников, что проходят мимо, мечтая оказаться в их объятьях? Пятно первородного греха... Разве смыли мы его с человеческого лица за те полторы тысячи лет, что ветшаем вместе с нашими книгами?

Альбино внимательно посмотрел на Фантони. Он говорит о Лауре Четоне?

– Вы нездоровы, Франческо.

Фантони отрицательно покачал головой.

– Сказать, что думаешь, - разве это болезнь?

– Если сказанное греховно - то да.

– О, - рассмеялся Фантони, - праведные мысли... Я их знаю. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его... Это хорошо. Плохо то, что свет предполагает бесконечность тьмы. Вечная тьма, в которой мы бредем и падаем, как упали когда-то...

– Первородный грех не только боль, но и величие, - не согласился Альбино, - если человек пал с высоты, он может на высоту и подняться.

– А... вот в чем моя беда...
– вяло пробормотал Франческо, - я боюсь высоты... Не всякой, ибо люблю смотреть на город с колокольни. Я боюсь высоты, с которой люди похожи на муравьев. Хотя ... хотел бы ... Мой братец Джильберто умел смотреть на реки крови и слез и во всем видеть провидение. Но бедный Бог! Злодеи ненавидят Его за то, что Он мешает им творить зло, добряки - за то, что Он не мешает злодеям творить зло. А самое дурное - зло внутри этой девочки. Она станет шлюхой. И неважно, выйдет ли она замуж, сбежит ли из дома с любовником или отдастся первому встречному... Это тьма, и у неё ведь есть свой, чёрный свет... Тьма не пожрёт свет, но сколькие сломают в этой тьме ноги и души...

– Зачем вы так?
– Альбино не мог понять странных слов Фантони, но видел, что тот подлинно выбит из колеи, - всё в мире управляется провидением. Бог карает тех, в ком нет покаяния. Разве вы не видите этого?

– Провидение?
– прошептал вдруг Фантони и поморщился, - мне или не хватает истинной веры, или монсеньор епископ Гаэтано что-то перепутал в доктрине...

Альбино скривился. Имя Квирини было ему ненавистно.

– А знал ли он её вообще?

– Он знает её, - резко бросил Фантони и тут же ядовито проронил, - не зря же его учили в Риме...

Альбино покачал головой.

– Ваши мысли - больные мысли. Вы просто утратили Бога, Франческо, вы утратили Бога-Любовь...

Фантони кивнул.

– Да, не выдержал искушения, - усмехнулся Фантони, - оказался слаб...Но меня сильно искусили... Женщины горьки.

– А скажите... Катарина Корсиньяно, - спохватился вдруг Альбино и умолк.

– Катарина? Она башковитая и не блудливая.

– Я не о том. Мессир Монтинеро принуждает ее к замужеству явно против её воли, подеста же просто не видит этого... Почему?

Фантони оторопел.

– Бросьте... Кто её принуждает? Просто любая уважающая себя кошечка должна пошипеть и повыгибать спинку, прежде чем подпустит к себе кота. Лоренцо ей нравится. Я уже к их свадьбе сочинил две величальные, и уверяю вас, не зря трудился. А подеста... Ему надо пятерых девок пристроить... Да и чём Монтинеро-то плох?

– Но он отогнал от неё всех поклонников...

– И правильно сделал, - хмыкнул Франческо.

...Альбино долго не мог забыть разговора с Франческо Фантони, он был растерян, точнее, поколеблен в своей, дававшей ему силы и спасавшей от уныния уверенности, что всё, совершающееся с людьми Марескотти, есть промысел Божий. Франческо насмешливо обронил, что считает случившееся делом рук человеческих, то есть, новым преступлением, новым злом, и недобрый блеск глаз и уверение в достаточных основаниях для такого суждения расстроили Альбино.