Звук труб прорезал воздух. Наступила тишина. Глашатай, подъехав на лошади, объявил, что царь уже рядом и вскоре войдет вместе с боярами в собор. Через две минуты, как того и требовал обычай, из царского дворца в окружении вассалов шел молодой царь, одетый в золотую бархатную парчу. Все бояре были разодеты в лучшие наряды и украшены дорогими украшениями, но никто не мог превзойти в роскоши и любви к драгоценным камням Григория Отрепьева, который ради этого пригласил в Москву лучших ювелиров не только из других городов, но и стран. Итальянские, немецкие, французские украшения сверкали на его белых тонких пальцах, на груди висело удивительной красоты ожерелье, сделанное специально для сего дня итальянским ювелиром из Ниаполя. Словно солнце, светился государь белозубой улыбкой, его короткие рыжеватые волосы источали сладковатый аромат масел, которыми они были умащены. Московский люд протягивал к нему руки, благословя на царство. Царь степенно вышагивал по расчищенной дороге, привествуя всех взмахом руки.

Процессия вошла в Успенский собор, где патриарх Игнатий увенчал Григория царскими регалиями – скипетром и державой. Затем он возложил на молодого царя корону, некогда заказанная Борисом Годуновым в Вене у германского императора.

Держа в руках символы власти, Григорий дрожал. Ему еще предстояло миропомазание и причастие по православному обычаю, которые он, как католик, принять не мог. Попав в затруднительное положение, царь мысленно начал думать: что делать, дабы тебя принял русский православный народ, но при этом не задеть чувства иезуитов и панов, которые присутствовали в его свите? Но не даром же на верх был посажен грек Игнатий, тайный доброжелатель унии, по которой соединялись разные церкви. Он-то и предложил выход из ситуации: совершить миропомазание, но не брать причастия. Так оно и вышло. Все видели, как патриарх благословлял царя, как возлагал на его голову корону, и этого было достаточно: народ принял нового государя.

После коронации государь при народе решил снова отправиться в Архангельский собор, дабы в очередной раз прикоснуться к гробам Ивана Грозного и Федора Ивановича. Поплакавшись у своего «отца», молодой человек попросил у него заступничества в правлении государством и благословении его у Бога. Бояре, бывшие при царе, видели слезы на его щеках и не могли сдержать своих, говоря между собой: «Какой любящий сын! Поистинее, нам повезло с государем».

Выйдя из собора, Григорий подал знак, желая сказать что-то. Наступила тишина, тысячи глаз устремились на него. Царь, сияя в лучах солнца золотом и драгоценными камнями, вскинул голову и проговорил зычным молодым голосом:

– Вы все знаете, что есть два пути правления: путем тирании и путем милосердия. Я же выбрал второй – путь милосердия и справедливости. Долго наш народ блуждал в темноте, теперь же настало время зажечь свет и подняться словно птица Феникс из пепла! И я, ваш царь и государь Всея Руси, покуда жив буду поддерживать свет нашей родины. Отныне и впредь, я объявляю среду и субботу днями, когда я лично буду принимать спрашиваемых на крыльце царского дворца, приходите все, кто нуждается в чем-либо. Далее: я ввожу запрет на публичную порку и бичевание, заменяя их выплатой штрафом, довольно жестокости! Также я запрещаю давать и получать взятки, за это будет строгое наказание не зависимо оттого, какой чин или чьим сыном окажется преступник! Вот это то, что я хотел сказать вам сегодня, в день моего венчания на царство!

Толпа забурлила. Подбрасывая шапки и кидая монеты в ноги Григория, все закричали:

– За здавствует царь наш! Благослови тебя Бог на долгие годы!

– Наш царь!

– Да здравствует наш государь Димитрий Иванович!

Все: и простой народ, и бояре, и дворяне, и служивые склонились в низком поклоне, никто из них даже не мог подумать, что их солнцу недолго предстояло сиять на престоле.

В келье Чудова монастыря было темно, лишь тусклый свет лампады освещал каменные стены, на которых висели иконы с изображением святых. За столом склонил голову старец, его глаза под густыми седыми бровями были тусклыми и уставшими, лоб прорезали множество морщин. Подле него на скамье сидел мужчина средних лет в дорожном пыльном плаще, его лицо в отличаи от лица старика было злым и суровым. Он сжал губы, силясь что-то сказать, но не решаясь. Старик сам нарушил эту гнетущую тишину:

– Зачем пришел, Смирной?

– Отец, послушай, – это был дядя Григория, Смирной-Отрепьев, – послушай внимательно. Теперь, когда на престоле сидит наш Гришенька, я не побоюсь высказать тебе то, о чем не решался ранее.

– Я слушаю тебя.

– Это ты, ты помог ему бежать от расправы, ты нашел ему попутчиков, с которыми он пересек границу, ты сам-то понимаешь, что невольно оказался соучастником страшного заговора? Враги Годунова использовали Гришку в своих корыстных целях: они убили царевича Федора вместе с материю Марией Григорьевной, они надругались над их телами, они надругались также над прахом Бориса, перезахоронив его на кладбище для бедных, хотя совсем недавно сами валялись у его ног. Теперь же престол занял мой племянник, не имеющий никакого отношения к царской семье. Он отрекся от своей родной матери, от нас всех, называя родителями чужих людей. Варвара живет с Васей в нищете, не надеясь на помощь, а ее старший сын восседает в царских палатах, носит золотые одежды, ест каждый день мясо, устраивает пиры с музыкой и танцами! Вот что я вижу, отец!

– Что же ты за человек, Смирной, – с грустью проговорил Замятни, – на родного племянника возводишь хулу, хотя он не дал приказа схватить всех нас, как поступил бы любой другой на его месте. Ты всегда ненавидел Гришу, но за что?

– Не говори, о чем тебе не ведомо, отец. После смерти Богдана я воспитывал его словно сына, я делал все, чтобы он ни в чем не нуждался. А теперь, когда Гришка с помощью поганных латинян, поляков и предателей надел шапку Мономаха, я стал плохим.

– Чего ты от меня-то хочешь? – устало возразил старик. – Если ты надумал разоблачить его при всем народе, то я умываю руки и отказываюсь от тебя.

– Мне уже все равно. Не ради себя, а ради нашей страны я готов пожертовать собственной жизнью, дабы зараза не распространилась дальше. Я прямо сейчас иду во дворец и пусть меня убьют, но я выскажу правду!

Смирной резко поднялся на ноги и зашагал к выходу. У порога он остановился и обернулся, взглянув на отца, который ве также продолжал сидеть за столом. Замятни вытер рукавом слезы и с мольбой в голосе проговорил:

– Не делай этого, сын мой. Если ты скажешь правду, нашего Гришеньку казнят. Прошу тебя, Смирной, не ходи во дворец.