–  Осударь ждёт тебя, княже.

Князь Семён хотел было спросить, откуда государю известно о его приезде, но Лизута семенил впереди, угодливо распахивал перед Курбским двери.

Вдоль расписных стен на подставцах горели восковые свечи, и оттого в хоромах пахло топлёным воском.

Василий был один в горнице. Он сидел в высоком кресле, задумчиво опустив голову на грудь. Заслышав шаги, встрепенулся, дал знак Лизуте удалиться. Зоркие глаза смотрели на князя. Курбский остановился, отвесил низкий поклон, пальцами руки коснулся пола.

–  Знаю. Всё ведомо, князь Семён, не сказывай. Готов ли ты, князь, снова ехать в Литву?

–  Ежели ты велишь, государь, - согласно кивнул Курбский.

–  На той неделе повезёшь письмо сестре, великой княгине Елене. Да то письмо беречь должен паче ока. Отдашь в собственные руки Елене. Чтоб о нём кардинал не прознал да иные паны. Мыслишь, какую тайну тебе доверяю? Гляди!
– И погрозил строго пальцем.

Курбский выпрямился, сказал с достоинством:

–  Я, государь, не за страх служу, а за совесть.
– И, смело посмотрев в глаза великому князю, спросил: - Государь, не клади на меня гнева, но хочу я знать, верный ли слух, что намерен ты князей и бояр вольностей лишить и в холопов своих оборотить?

Потемнел Василий лицом. От неожиданных дерзких слов на миг потерял речь. На вопрос ответил вопросом:

–  Уж не брата ли Семёна слова пересказываешь? Хочу спросить тебя, с умыслом аль ненароком встречу имел с ним в Можайске?

И затаился, дожидаясь, что скажет князь Курбский. А тот ответил спокойно:

–  Не знаю, государь, добрый либо злой человек тот, осведомивший тебя, но одно знаю, напрасно распалял он тебя. Не было у нас во встрече с князем Семёном Ивановичем злого умыслу противу тебя, государь.

–  Верю тебе, князь, - остыл Василий.
– А что до твоего вопроса, то скажу: князьям и боярам я не недруг, ежели они не усобничают и во мне своего государя зрят. Однако высокоумничанья и ослушания не потерплю. Уразумел?
– Взгляд его стал насмешливым.
– Хотел ли ты ещё чего спросить у меня?

Курбский покачал головой.

–  Коли так, - снова сказал Василий, - не держу. Мои же слова накрепко запомни.

Он встал, высокий, худой. Сутулясь, подошёл к Курбскому.

–  Иди, княже Семён. Будет в тебе надобность, велю позвать. Ты же готовься в обратную дорогу.

Малый срок отвёл великий князь Курбскому на сборы. Пока колымаги с саней на колеса ладили да съестного в дорогу пекли и жарили, незаметно неделя пролетела.

Перед самым отъездом князь Семён самолично всё доглядеть надумал. Тиуну доверься, ан упустит чего, где в пути сыщешь.

Осматривать принялся с рухляди. Ключница с девками внесли лозовые ларцы, выложили на просмотр князю одежды. Тот посохом о пол постукивает, разглядывает молча. Доволен остался, только и заметил, что кафтанов весенних уложено недостаточно.

Из хором направились в поварню, к стряпухе. Впереди князь Семён, позади ключница с тиуном. Тиун лебезит, рад княжьему отъезду.

Шагает Курбский через двор, хмурится. Из дальней конюшни крик донёсся. Остановился князь Семён, брови в недоумении поднялись. Тиун Ерёмка догадался, наперёд забежал, доложил поспешно:

–  Аниська, что из твоего, княже, подгороднего сельца, орёт. Батогов отведывает за недоимку.

–  Ну, ну, - промолвил Курбский, - давно пора холопу ума вставить, дабы иным неповадно было княжий оброк утаивать.

–  Так, княже, - поддакнул тиун, - батога из рук не выпускаю, спины холопские чешу, но господского добра не упущу.

Курбский даже приостановился, недоверчиво глянул на тиуна. Потом погрозил ему и ключнице:

–  Ворочусь из Литвы, доберусь и до вас. Ох, чую, заворовались вы у меня!

–  Батюшка наш, князь милосердный, - всплеснула пухлыми ладошками ключница, - ужель позволю я?

Ерёмка в один голос с ней прогнусавил:

–  Невинны, княже.

–  Ладно, - поморщился Курбский, - нечего до поры скулить.
– И толкнул ногой дверь в поварню.

Необычная была у Сергуни минувшая неделя. Они с Игнашей собственноручно бронзу варили и пушку отливали. И хоть всё вроде и знакомо, и Антип с Богданом рядом наблюдают, всегда готовые прийти на помощь, а к работе приступали робко. Ну как не получится?

Однако и бронза удалась, и мортира вышла славная. Даже старый мастер Антип, скупой на похвалу, крякнул от удовольствия и погладил пушку.

Богдан тоже одобрил: