–  По первой сойдёт…

Хотелось Сергуне поделиться с кем-нибудь своей радостью. Решил в сельцо сходить, Настюшу повидать, чай обещал ей.

Предложил Игнаше, но тот отказался.

Идёт Сергуня весело, песенку мурлычет. На дороге грязь по колено. Сергуня держится полем.

Вон и сельцо показалось. Настюшу узнал издалека. Она несла в руках охапку хвороста. Увидела Сергуню, растерялась.

И хоть была на ней латаная шубейка и застиранный платок, а на ногах лапотки, Сергуне она виделась самой красивой из всех девчонок. Робко сказал:

–  А мы с Игнашей можжиру отлили.

И осёкся. Большие глаза Настюши смотрели на него печально. И вся она была какая-то сникшая, не весёлая и смешливая, какой видел её Сергуня в первый раз.

–  Отца высекли, - одними губами выговорила она.
– Тиун Ерёмка.

Застыдился Сергуня, что при горе довольство своё напоказ выставил.

В избе задержался у порога, пока глаза обвыкли в темноте.

Анисим лежал на расстеленной на земляном полу домотканой дерюге, босиком, бородёнка задралась кверху. Обрадовался приходу Сергуни.

–  Один аль с Игнашей? Сергуня ответил:

–  Не мог Игнаша, - и осмотрелся.

Печь чуть тлеет. Стены не закопчённые, чистые, но голые. Полочка над столом. У двери бадейка с водой. Перевёл взгляд Сергуня на Анисима.

–  Больно?

–  Заживёт, о чём печаль, - бодрился Анисим.
– Богдан как?

–  Кланяться велел.

–  Не забывает, - довольно вздохнул Анисим.
– Ты ему не говори, как меня княжьи челядинцы отделали. Богдану своих горестей вдосталь.

–  Сошёл бы ты, дядя Анисим, от Курбского на иные земли, - посоветовал Сергуня.

У Анисима глаза сощурились. Махнул рукой:

–  К другому князю аль боярину? Либо на монастырской земле поселиться? Нет уж. Князья да бояре, когда нашего брата переманывают, завсегда стелют мягко. Особливо те, кто родовитостью помельче. У энтих в смердах нехватка. А переманят, изгаляются. Недород аль град, князю, боярину всё нипочём. Ему оброк в срок доставь. А коль задолжался, крестьянская шкура в ответе.

Перевёл дух, подморгнул:

–  Надоело тебе со мной. Подь к Настюше. Верно, к ней, не ко мне топал.
– И улыбнулся.
– По моей спине не тужи, заживёт. Её не единожды бивали…

В чужой беде забылась своя недавняя радость. Ушёл Сергуня из избы с тяжестью на сердце.

Отбесилась зима, отвыла. Стаял снег. Открылась мартовскому солнцу тёмно-зелёная щетина молодой ржи. Набухли клейкие почки на деревьях, вот-вот лопнут. Парует земля.

К Марьиному [155] дню выгрело.

Вышел в поле Анисим. С осени оставил клин под яровую. Скинув рваный зипун на краю пахоты, повесил на шею короб с ячменём, зачерпнул пригоршню и, сыпнув, проговорил:

–  Уродись, ярица, добра, полны короба…

Небо высокое, чистое. И тишь кругом, даже в ушах позванивает.

Настюша привела впряжённого в сучковатую борону тощего коня, принялась заволакивать посев.

Молчит Анисим, не открывает рта и Настюша.

Передыхать остановились на краю загонки. Перекусили, разломив кусок лепёшки, запили квасом.

Издали увидели, намётом скачет к ним тиун Ерёмка, охлюпком, без седла, ноги болтаются.

–  Ерёмка, - шепнул Анисим.

А тот коня на них правит, кричит озорно:

–  Затопчу!

Отпрянула Настюша, но Ерёмка коня осадил. Сказал со смехом:

–  Почто девку хоронил от меня, Аниська? Коль бы знал, что у тебя такая, бить бы не велел.
– Тиун склонился с коня, хотел ухватить Настюшу за подбородок, но она увернулась.

Анисим растерялся, только и произнёс:

–  Дочь моя, Еремей.

–  Сам вижу, девка. Не то вопрошаю. Укрывал от меня к чему? Я ить ласковый и добрый.

Покраснела Настюша, слёзы из глаз. Терпит Анисим, а тиун своё гнёт:

–  Отдай её мне, Анисим, не обижу.

–  Молода она, Еремей, - ответил Анисим.
– А ласку твою я на своей спине изведал. Брюхом же твоё добро познал. Когда последнюю мучицу выгреб ты, так по милости твоей голодом и пробиваемся.

–  Бона как заговорил, - зло выдавил Еремей.
– Значит, мало я тебя бивал. Погоди, доберусь, взмолишься.

Огрев коня плёткой, тиун ускакал.

Неудачный казанский поход грузом давил на Василия. Злобился государь на воевод. Брата Дмитрия не раз попрекал.