–  Отпустите его да остудите.

Палачи сняли тело дьяка Серого, окатили водой из кадки. Открыл он помутневшие глаза, узнал великого князя, заплакал.

–  Почто слёзы льёшь?
– хмуро спросил Василий, - Когда меня облаивал, о каре не мыслил. Думал, мне о том не будет ведомо?

–  Не виновен я, государь мой Василий Иванович. Оболгали меня.

–  Так ли уж?
– спрятал улыбку в бороду Василий и повернулся к дьяку.
– А не покликать ли нам послухов?

И, не дождавшись ответа, велел стоявшему у двери ратнику.

–  Покличь Лизуту с Версенем…

Тех с постели подняли сонных. В пыточную избу вошли, оба зуб на зуб не попадут от страха. Великий князь насквозь бояр пронзает глазищами, жжёт.

–  Ну?

Лизута, осмелев, скользнул взглядом по Серому. Переспрашивать себя не заставил:

–  Дьяк Серый, осударь, сказывал, не тебе, дескать, великим князем быть надлежит, а племяннику Димитрию.

–  Вишь, заступник за Димитрия выискался, - протяжно выговорил Василий.
– Ох-хо-хо, неблагодарность какая!

У Серого глаза от ужаса расширились, на Лизуту глядит недоумённо. Потом вдруг сообразил, закричал, взмолился:

–  Государь Василий Иванович, облыжно поносит меня боярин!

Но Василий не слушает его, у Версеня спрашивает.

–  Подтвердишь ли ты, боярин, слова Лизуты? Иль, может, и вправду оружничий поклёп возводит?
– И прищурился настороженно.

Версеню хочется сказать, что не слышал он от дьяка Серого таких речей, но рядышком палач на боярина надвинулся, и язык заговорил иное:

–  Под-подтверждаю!

Великий князь махнул рукой, произнёс устало:

–  Отпускаю, не надобны вы мне ныне.
– Уставился на Серого.
– И теперь запираться станешь?

Дал знак дьяк Фёдор, и палач поволок Серого к дыбе. Дико завизжал он, заговорил торопливо:

–  Государь Василий Иванович, не вели пытать, всё обскажу. Не мои слова то, а боярина Яропкина. Я же невиновен!

Вздохнул Василий:

–  Час от часу не легче. Вона измена какими боярами завладела…

Уходя, угрюмо кинул дьяку.

–  Дознавайся и дале, Федька, кем ещё дьяк науськан…

Не учуял Версень, как очутился у Твердиных хором. Воротний сторож впустил боярина. Холоп, сидевший на ступеньках крыльца, провёл в горницу.

Пока зажигали свечи, вышел из опочивальни боярин Твердя, взъерошенный, ночная рубаха до пят. Зевая, спросил:

–  Стряслось чего, Иван Микитич? Лица на тебе нет, бледной какой…

–  Страху-то, страху натерпелся я, боярин Родивон Зиновеич, - трясся в ознобе Версень.
– Из пыточной избы я.

–  Свят, свят, - пугается Твердя и отмахивается от Версеня пухлыми ладошками.

А боярин продолжает шептать:

–  Васька-то, Васька с дьяком Федькой Серого казнят. Лизута, боярин, донос учинил… Серый не вытерпел пыток, на боярина Яропкина указал.

–  О Господи, - крестится Твердя, - терновый венец нести Яропкину. Не очухался ещё от казанского глумления, в московское попал.

–  Упредить бы боярина, - предложил Версень - Авось в Литву сбег бы.

–  Нет, - крутит головой Твердя - Дознается Васька, нам вместо Яропкина не миновать пыточной избы. Не могу с огнём играть, боярин Иван Микитич, не хочу!

Из опочивальни недовольный голос боярыни Степаниды позвал Твердю:

–  Родивон!

Тот поспешил выпроводить Версеня, на ходу приговаривая:

–  Пусть его, Иван Микитич, своей судьбы не минуешь. Версень впопыхах шапку в горнице забыл. Вспомнил о ней уже во дворе. Не захотел ворочаться. Понурившись, побрёл ночной пустынной улицей.

Боярыня Яропкина укараулила государя, когда тот с братом Дмитрием из псарни ворочался, и, пышнотелая, ухоженная, плюхнулась ему в ноги.

За государев кафтан вцепилась, откуда и речь обрела, а раньше, бывало, в иной день и слова не вымолвит.

А Василий Яропкину слушать не желает, хмурится. Дмитрий отвернулся, жаль боярыню, унижение терпит. Вырвался Василий, отошёл.

Яропкина бранью разразилась, вслед государю кулаком грозит.

Василий покрутил головой:

–  Вишь, каким голосом взвыла, старая волчица. Поглядим, како запрыгаешь у Федьки в пыточной, поглядим…

Дмитрий будто не расслышал.

–  Онемел ты, брате, - сказал Василий, - вижу, не по нутру тебе моё обхождение. Ты, верно, мыслил, я ослушников по голове гладить учну?