Круто повернувшись, не поклонившись Сигизмунду, маршалок покинул сейм. Следом за ним толпой повалили его сторонники.

Король дождался их ухода, поднял руку, призывая к тишине.

–  Вельможные панове, я за войну с московитами. Я с вами, вельможные панове.

И сейм радостно взорвался. Сигизмунд снова поднял руку, успокоил.

–  Но, вельможные панове, - сказал он, - посполитое рушение скликать, однако, не можно. Войско польское на Русь не пошлю, потому что император германский Максимилиан ударит нам в спину. Воевать Литве с Москвою.

–  Войску литовскому московиты не страшны, - зашумел сейм многими голосами.
– Без войска польского обойдёмся!

Сигизмунд встал, дав знак кончать сейм.

Когда на обратном пути из Москвы заезжал Курбский к Глинскому, понял он, что его возвращение в Литву с государевым письмом к великой княгине Елене, Радзивиллу и епископу Войтеху без пользы. Надежда Василия получить от панов великое литовское княжение не сбудется.

Но там, в замке у Глинского, он, Курбский, никак не предполагал, что, став королём и великим князем, Сигизмунд начнёт столь скорые сборы к войне.

Узнав о случившемся на сейме, Курбский решил повидать великую княгиню Елену. Верно, надо торопиться в Москву рассказать обо всём государю. Курбский велел начинать собираться в дорогу. Неожиданно прискакал к Курбскому холоп Глинского с письмом. Звал литовский маршалок к себе князя Семёна.

Несмотря на поздний час, Курбский сел в возок.

Город спал. Тёмные улицы безлюдны. Стук копыт и грохот колёс по булыжной мостовой нарушали ночную тишину.

Ездовым путь знакомый. В раздумье князь Семён не заметил, как въехали в ворота. Освещённая факелами усадьба Глинского напоминала военный лагерь. Двор заполнила вооружённая челядь. У коновязи подсёдланные кони.

Дворецкий Владек встретил Курбского, засуетился.

–  Прошу, пан. Пан Михайло заждался.

Княжеские хоромы многолюдны. На Курбского никто не обратил внимания. Теперь князь Семён понимал, Глинский покидает Вильно. Но куда и зачем?

Дворецкий ввёл Курбского в освещённую свечами просторную комнату, сплошь уставленную полками с книгами, с восточными коврами на полу.

Глинский писал, сидя спиной к двери. Услышав шаги, поднялся, пошёл навстречу. Махнул дворецкому:

–  Оставь нас - И, взяв Курбского под руку, усадил в кресло, сам уселся напротив. Положив ладонь на высокий, красного дерева столик, сказал:

–  Прости, князь Семён, что потревожил тебя в столь поздний час, но не без нужды. Случилось то, чего я опасался. Известно ли тебе о нынешнем сейме?

Курбский кивнул.

–  Коли известно, не стану рассказывать. И о чём речь на нём вели, тоже знаешь?

Курбский усмехнулся. Глинский покрутил головой:

–  Скоро слухи летят. Тогда не станем попусту время терять. И ты спешишь, князь, и я тороплюсь.

–  Куда же ты, князь Михайло, отъезжаешь?
– спросил Курбский.

–  В секрете не держу, - ответил Глинский.
– Пока в свои минские земли. Но я, князь Семён, не для того тебя позвал, чтоб об этом уведомить. И не жаловаться на оскорбление. За ту обиду сочтусь и королю не прощу, что суда не дал мне, " Яна не наказал. Тебя, князь Семён, я позвал для разговора доверительного. Ответствуй, есть ли у тебя слуга расторопный и надёжный?

–  А кто из князей либо бояр холопа верного не имеет?
– вопросом на вопрос ответил Курбский.

–  То так, - согласился Глинский.
– Написал я грамоту государю Василию. И отвезти её надо немедля, да так, чтоб о ней до поры паны не прознали, иначе перехватят гонца и очутится письмо в руках Сигизмунда. Да и сам разумеешь, свою судьбу доверяю тебе, князь Семён.

–  Пошлю, князь Михайло, такого слугу, какой птицей в поднебесье пролетит, а уж государю грамоту твою доставит. Сегодня же отряжу гонца.

Глинский, не поднимаясь, повернулся, вытащил из ящика свёрнутый в свиток лист пергамента, протянул Курбскому.

–  От того, князь Семён, как скоро станет известно государю Василию написанное здесь, зависит многое… Ну, прощай, князь.

Приглянулась Настюша тиуну, принялся он друзей уговаривать: «Не отдал Аниська девку добром, возьмём силой».

А товарищи у Ерёмки ему под стать, без жалости. Мельник Влас, коротконогий, морда сытая, от жира лоснится, да егерь Тимоха, на Ерёмку смахивает, подбородок зарос рыжей бородой.