Моросил холодный дождь; гофрированные лужи, непролазная грязь.

К чёрному полированному мрамору присосались, как огромные плоские слизни, ржавые листья; свернул направо.

И в лицо ему швырял мокрые ржаво-жёлтые листья ветер.

Когда он, вымокший, выпотрошенный и слегка опьяневший – выпил водки в рюмочной за оперным театром, – вернулся с кладбища, долго, как-то непонимающе, будто не знал, где и по какому случаю находился, оглядывал комнату… Кроны рыжих дубов, розовые черепичные крыши за слоем воздуха; жидкий серенький свет нехотя проливался из равнодушного окна, как при Соне, так и после неё, рассматривавшего по инерции двор-колодец; на противоположной стене двора, на узеньком хозяйственном балкончике, незнакомая женщина выбивала половик.

Хлоп, хлоп, хлоп…

Что же забрать с собой? Конечно, не пудовую пишущую машинку, залезшую отражённым углом в оконное стекло… Её, умолкшую, ненужную, поверх футляра накрывала запылившаяся «Львовская правда». Завернул в газету и положил в дорожную сумку акварель Кокошки. Удача: в плотном конверте, обнаруженном на книжной полке, была парижская групповая фотография на фоне витрины и вывески «Шекспир и компания», ну да, пожалуйста, вот вам и Джойс собственной персоной, блестит очками, второй справа, с края, высоченный и тощий, в хрестоматийной шляпе, с тросточкой. Рассматривал молодую богемно-артистичную Соню – не могла и помыслить, что в восприятии несуществовавшего тогда племянника превратится в пожелтевшую, как пергамент, бергмановскую старуху. Понюхал пустой флакончик из-под духов «Сирень»… Взял также растрёпанный томик Пруста, изданный в 1920 году, и ещё взял глазурованную сине-зелёную пепельницу, шкатулку «с миру по нитке»; не понимал, зачем ему, некурящему, пепельница, зачем – шкатулка с портновско-вышивательной требухой, но взял… На тумбочке у кровати – раскрытая книга, ну да, Лермонтов: «Меня могила не страшит, там, говорят, страданье спит в холодной вечной тишине, но с жизнью жаль расстаться мне».

Все кладбища в его памяти уже смыкались в одно, сплошное, тоскливо бескрайнее; хм, как пели когда-то? Через годы, через расстояния…

И вот всех близких своих похоронил, всех пережил, остался один.

Совсем один, теперь – его очередь?

Германтов наконец раздражённо отбросил одеяло и встал с постели; раздёрнул влево-вправо полотнища шторы, приоткрыв форточку, жадно вдохнул пахнувший по-весеннему воздух и подошёл к зеркалу.

Весна – его время.

Едва он пробуждался после сырого ветреного мрака и холодов петербургской зимы, он испытывал прилив сил и чуть ли не в первый солнечный мартовский день с капелью его одаривала нежданным посещением своим какая-нибудь случайная, нередко – вздорная, но, как выяснялось позднее, далеко позвавшая мысль.

Так повелось, и он, загораясь, принимал дар.

С такого посещения-озарения начинался сезон радостей и мучений, когда, собственно, и формовалась каждая из его новых книг; кстати, кстати, разве не с год назад, прошлой весной, вдруг толкнулся эмбрион замысла, затем – образно ожил, обосновавшись в сознании, конфликтный союз Палладио и Веронезе? Тогда же, по сути, на пустом ещё месте, но на удивление смело, литой формулой непрояснённого пока смысла явилось ему и название ненаписанной книги – «Унижение Палладио»! Ёмкое и точное, убедительно неотвратимое, как сразу поверилось, название, если отважно вообразить то, что было и что будет, как говорят теперь, на входе и выходе содержаний – вымечтанно-замышленных содержаний и тех, что непременно ему откроются по мере продвижения к цели; да, idea fix, idea fix… что же ещё?

Он зримо представил себе пологий подъём к залитой солнечным светом вилле Барбаро, вмонтированной в фоновый, лесистый склон, о, он вскоре всё увидит, когда войдёт в виллу… И он ведь многое уже открыл для себя с тех пор, как дал имя книге и словно бы вдохнул в неё жизненную энергию – материал сложился в голове, обнадёживающе складывался и в компьютере, хотя пока с белыми пятнами.

И стоило Германтову подумать, что вся его собственная прошлая жизнь обязательно обессмыслится и окончательно опустеет, если он, всё ещё опьянённый идеей-замыслом, не протрезвеет, чтобы написать главную свою книгу, как он испытывал новый прилив уже не только физических, но ещё и творческих, простите великодушно за громкое слово, сил, да-да – наперекор всем преследовавшим его сомнениям, страхам; да и материал книги пребывал в той блаженной полуготовности, которая не позволяла сбросить волнение. В ожиданиях самоорганизации и мечтах своих о совершенстве – да, воображаемые слова и строчки мечтали! – неоформленный материал всё ещё бунтовал, торопил, озадачивал… О, постмодернистское сознание, от которого было принято открещиваться в научной среде, ничуть не тяготило Германтова, напротив, он в отличие от многих скучных коллег и не пытался имитировать объективность, методологическую строгость, почтение к именам и традиционным иерархиям, нет, возраст возрастом, а с пьянящим вдохновением переносил он артефакт далёкого венецианского прошлого в настоящее, чтобы увидеть его в обескураживающем свете своей фантазии. Но пьяным ли от счастья бывал Германтов, протрезвевшим, чтобы продвинуть практическую работу и заодно порепетировать со сладкой болью – всё ведь возможно, всё, – свою обидную неудачу, а главный-то итог минувшего года – от весны до весны – заключался в том, что Германтов на самом деле знал уже во множестве деталей и, конечно, в общих чертах – частности, именно частности, удивительные обобщения подсказывали ему, – чего он хочет, вопреки всем своим сомнениям, – знал! Контроверза его, раздираемого противоречиями, вела. Да ещё внутренний голос, непрестанно подгоняя, напоминал: теперь или никогда! Ну а сначала, напомним, как не раз напоминали уже, он вознамеривался всего-то всмотреться в давний союз-конфликт двух гениев. Да, в последние дни он каждое своё утро обязательно начинал с того, что всматривался… благо герои его, архитектор и живописец, спасибо им, сделали уникальный свой союз-конфликт зримым, вот он, отлично сохранившийся памятник… И он, перед тем как пуститься в путь-дорогу, чтобы все заподозренные им согласия и противоборства в этом союзе оценить, наконец в натуре поглядывал на экран монитора, на просвечивавшие сквозь уникальный симбиоз художественных гармоний идейные противоречия; поглядывал на красочные чудеса свысока, с птичьего полёта, или же вперялся в избранные мазки, линии и точки, как в поднесённые к близоруким глазам элементы шифра – меняя дистанцию, углы зрения, словно оценивал взгляды на художественный союз-конфликт и его подлинную природу с той ли стороны, этой, вмещал, как только он умел, в один взгляд пучок взглядов. Впрочем, не стоит вновь углубляться в отработанную им технологию дознания – индивидуальную технологию вызволения из темноты смыслов, непременно оборачивающуюся для него технологией самовозбуждения…

Весна, весна… Ранняя весна, капель…

И какое ясное утро! За стенкой уже вовсю, без всяких стеснений, забренчало фортепиано…

Весна, солнце…

Встал с постели и тут же поднялось настроение!

Конечно, завтра-послезавтра снова случатся заморозки и нужна будет осторожность при ходьбе, чтобы не поскользнуться, чего доброго, не поломать старые, как ни форси, кости, но вскоре, всего часа через три, когда он отправится в Академию художеств, чтобы прочесть последнюю перед отлётом в Венецию лекцию, запотеет, даже подтает ночная наледь на его милой улочке, а на Большом проспекте лёд уже превратится в кашицу, кое-где обнаружатся проплешины сухого асфальта, сверкающие осколки льдинок с внезапным весёлым грохотом начнут из водосточных труб вываливаться на тротуар…

Он будет идти, неспешно отсчитывая поперечные улицы, по солнечному Большому проспекту к Малой Неве, к Тучкову мосту, затем пойдёт вдоль Первой линии – к Большой Неве; если останется до лекции время, постоит между сфинксами, на ступенях; давний, замешанный на смутных суевериях ритуал… Он будет идти, мысленно репетируя свою последнюю лекцию, он всегда так делал по дороге в академию. Сегодня в планах его было рассказать студентам об искусах мрачного воображения, о Дантовых видениях, стимулировавших и направлявших кисти удивительных в своих прозрениях живописцев, и непременно расскажет он об искусстве Пизы, поместит в центр лекции пронзительную фреску «Триумф смерти» – присутствие скелета рядом, на кафедре, для этой-то лекции будет как нельзя более кстати. Вот только никого из знакомых, никого из кафедралов с вопросами «как дела», не хотелось бы ему перед лекцией повстречать; перед решающим этапом работы он – возможно, тоже из каких-то суеверных опасений? – избегал необязательных пустых разговоров; ему бы прочесть поскорее последнюю в расписании на март лекцию, поблагодарить студентов за внимание и – адью!