– Но позвольте, все крупные исследователи Ренессанса, отдавая должное изменениям в архитектуре и искусстве, пишут-то главным образом об исторических предпосылках и социально-культурных факторах обновления…

И шаман Германтов не уставал повторять-заклинать:

– Творение Брунеллески, обусловленное, несомненно, такими факторами, на мой взгляд, «закрыло тему». Я во всяком случае, не вижу смысла продолжать гадания о роли подспудно-подготовительных подвижек в умонастроениях и запросах-предпочтениях ремесленников, купцов и аристократов, о меценатстве, просыпающемся в жестоких самовластных правителях-завоевателях, о гуманистических томлениях и мечтах мирового духа. Трудно ведь отрицать, – немилосердно повторяясь, гнул своё Германтов, обращая, впрочем, внимание на немаловажный дополнительный аргумент, – трудно отрицать, что именно купол благодаря внезапной обобщающей выразительности своей символизировал совокупность семиотических взаимодействий предшествовавшего ему времени, совокупность отражений всех социально-культурных практик. Однако купол, или куполище, как гордо называли его флорентийцы, не только итожил прошлое, он по сути представал как «означающее» множества разнородных, больших и малых, «означаемых», из которых соткано как предренессансное, так и – не самое ли удивительное следствие провидческого дара Брунеллески? – постренессансное время.

– О томлениях? Разве в конце концов гуманизм не победил? И разве отделим гуманизм от Ренессанса?

– Гуманизм победил безраздельно и на все времена! – кивал с серьёзной готовностью согласиться, но в своём амбивалентном духе насмешник Германтов. – Правда, – добавлял он с напускной растерянностью, – под конец действия в шекспировских драмах, на пике Ренессанса и всех его гуманистических потуг, между прочим, написанных, на сцене обнаруживались почему-то горы трупов.

– У вас, мне кажется, прошу прощения, мысль двоится. Или, выходит, было два Ренессанса, возвышенно-гуманистический и…

– Не-е-ет, – улыбался, – мысль, может быть и двоится, иначе её не привести в движение, но Ренессанс – один! В том-то и дело, что один, ибо един человек в возвышенностях своих и низостях.

– Так когда же, когда родился? – переспрашивали.

– В 1436 году, – невозмутимо отвечал Германтов, и впрямь решительно закрывая тему. – Родился Ренессанс именно тогда, когда был возведён, если хотите, – вознесён в небо, купол.

И словно сразу, едва вознёсся купол, был преодолён – при всей условности границ – стилевой рубеж: теории-трактаты Альберти становились понятными, а новоявленные архитектурные формы Ренессанса – обрамляющие ли внутренние дворики нефы или накладные фасадные аркады, приставной фасад-маска и прочая и прочая – сразу, едва воплотились в камне, стали для флорентийцев своими, привычными, пожалуй что – нормативными; мысленно прогулялся по торжественным, с колоннами-аркадами, нефам Сан-Лоренцо, Санто-Спирито.

Как обходились без периодов ученичества, без взрослений-формирований?

Вот он, Ренессанс, не было его, а есть, и сразу – зрелый! А уж потом – столетия колонн, арок… Да, столетия вариаций.

Поставил «Лоно Ренессанса» на полку.

Набрал номер «Евротура»: в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен…

Отложил телефон.

Итак, стояли они под сдвоенной аркой Росси, точнее – в «межарочном», открытом в небо, пространстве… Над ними зависал правильный – голубой, с краем облака – небесный прямоугольник и забавно торчавшая в небо, возвышаясь над невидимой отсюда, снизу, торжественной колесницей, зеленоватая, цвета хаки, Победа с приделанными к спине крылышками.

А постояв, опустив-таки головы, из-под Арки Главного штаба посмотрели ещё, конечно, и на Зимний дворец, и Германтов молвил:

– Знаешь, что ответила тёзка твоя, Екатерина Великая, Растрелли-сыну, предложившему поставить перед Зимним дворцом конный памятник Петру Первому, добротный, в антично-ренессансной традиции, памятник, исполненный Растрелли-отцом? Нет, императрица не обвинила зодчего в семейственности, она, как если бы сведущей была в профессиональных тонкостях, пожурила создателя Зимнего дворца и резонно отклонила его предложение, посчитав, что тот памятник для Дворцовой площади слишком мал. О, напомню: самодержавная тёзка твоя не просто интуитивно побаивалась разнобоя в масштабах-соотношениях, а была провидицей высоких гармоний зрелого Петербурга. Она будто бы заранее знала, что расстрелиевский памятник отлично приживётся потом перед Михайловским замком, детищем её нелюбимого наследника-фантазёра, где он и свою смерть найдёт, тогда как в пространственном фокусе огромной, всем ветрам открытой Дворцовой площади непременно взметнётся в небеса мощная Александровская колонна; когда ещё, получается, Екатерина озаботилась возвеличиванием своего любимого внука.

Катя кивала: удачно озаботилась, ангел с крестом отменно вылеплен.

Это был один из коньков Германтова, он любил порассуждать о русских императорах как о просвещённых, чудных в предвидениях-наитиях своих и при этом прагматично-эффективных главных архитекторах Петербурга; у него для таких рассуждений всегда припасены были иллюстрации в виде присказок-апокрифов. Императоров и впрямь ведь отличало редкостное пространственное чутьё… Низкий поклон им, твёрдым и мягкотелым, вздорным и последовательным, умным и недалёким в отдельных проявлениях своих, но – взрастившим Санкт-Петербург.

Хлопнула крышка холодильного ящика, Катя торопливо развернула чуть раскисшую обёртку; белая полоска пломбира меж двумя вафлями; Катя обожала мороженое, крупные белые капли падали на асфальт.

– Есть «открытые» и «закрытые» архитектурные стили.

– Открытые – куда?

– В бесконечность-трансцендентность, забыла?

– Например?

– Барокко, модерн; смотришь на любой памятник барокко или модерна и понимаешь, разволновавшись, что это лишь некий промежуточный итог творческого порыва, порыва безудержного и неисчерпаемого, устремлённого куда-то за бытийные горизонты, в неведомое.

– От того и волнение, что даже в промежуточном, земном итоге ощущается вся устремлённость порыва?

– Наверное…

– А какой стиль закрытый?

– Классицизм.

– И почему же классицизм закрытый? – шумно всасывала мороженое.

– Для классицизма тайны не существуют. Классицизм замкнут в своём упорядоченном земном величии, в кажущемся своём схематичном совершенстве, не нуждающемся в заряде из потусторонних тайн.

– Правда…

– Думаю, поэтому классицизм у меня, во всяком случае, не вызывает волнения, в классицизме нет будто бы «ядра темноты».