Наклонил голову, ещё, ниже голову, ещё ниже, почти коснулся щекой крахмальной салфетки и вбок, вбок, чуть сдвинуться и ещё сильнее вывернуть шею, о, он снова почти что скорчился – какой узкий угол зрения, режуще узкий! Он в неудобно-неестественной своей позе проникал в тайную суть повязавшихся… нет, нерасторжимо сросшихся Пластики и Истории, а на него самого уже удивлённо и даже испуганно посматривал из-за стойки, протирая фужеры, бармен – быть может, почечные колики скрутили заезжего едока или у него заворот кишок? Скорчившегося Германтова осенило вдруг, что и сам он в этот миг прозрения-озарения похож стал на эмбриона: он тоже должен был заново родиться для новой идеи.

Скорчился из любви к парадоксам? Возможно, возможно… Скорчился, чтобы, фантастически извернувшись, увидеть рождение Ренессанса.

Ракурс-иероглиф, как концентрат образности, как концентрат смыслов… Вдруг вспомнились слова давней его статьи: «Обычная вещь в необычном ракурсе может и сама сделаться необычной, наполняемой и даже переполняемой новыми, словно прежде, до животворного воздействия ракурса, не вмещавшимися в ней самой содержаниями». Ракурс-иероглиф? А стоит распрямиться, приподнять голову и – исчезнет визуальное напряжение? Чуда, объясняющего происхождение Ренессанса, уже не будет?

Изумлённый, посмотрел на тарелку: хлебец с ветчиной, сыром?

– Что-то не так? – подскочил обеспокоенный бармен: муаровый лиловый галстук-бабочка, косой пробор.

– Всё так, так… Спасибо!

Да, чудо вживится в повседневность, превратится просто-напросто в хрестоматийную картинку из солидных ли альбомов, карманных путеводителей: красный купол на фоне синего-пресинего неба.

– Что было раньше? – непременно спрашивали студенты.

– Что было раньше? О-о-о, – отвечал он, выдавив долгое своё «о», – это в рациональной картине времени как протяжённости-длительности что-то раньше бывает, позже, а как сугубо идейные и гуманистические, общеизвестные, но отвлечённо расплывчатые по природе своей предпосылки-подоплёки Ренессанса вместе с конкретными визуально-пространственными признаками принципиального обновления в единый и строгий хронологический ряд поставить?

Какая там хронология… Творческий акт ведь магически разрывает время, творческий акт ведь происходит только в какой-то разреженной духовной субстанции, да, только – вне времени.

Возникала какая-то аналогия с фотографированием.

Щёлк и…

Как? Так… Творческий акт, порождающий во внезапно возникшем промежутке между временами вроде бы новую, неведомую прежде реальность – по крайней мере, запускающий её формирование, – сам по себе этот желанный, но неуловимый акт и из прошлой, и из будущей реальности таинственно выпадает, хотя как прошлому, так и будущему принадлежит.

И улыбался Германтов, вспоминал о подсказке ракурса.

Уловив подсказку, он сам ведь тоже разорвал время, так?

Как долго он себя убеждал…

– Рассуждения об истоках Ренессанса и предренессансной демократии – о советах цехов, о «капитанах народа», ограничивавших власть правителей, о прочих исторических стимулах развивающих перемен и общественно-организационных формах-способах медленного одоления культурной инерции условного – условно тёмного? – средневековья, – продолжал он, – вряд ли вообще можно строго привязать к временным границам исторического сдвига-явления, сподобившегося отделить «до» от «после». Разве гениальная Дантова поэма и порождённый ею новый сладостный стиль не стали одной из решающих предпосылок перемен? Ещё бы, ещё бы! Но было ли затем что-либо в сфере искусства выше? Однако вербальным доводам даже такой высоты, не говоря уже о прагматичных юридически-экономических доводах, трудно было бы поспорить с каменными высказываниями; камни – непреложны, они закономерно первенствуют в соревновании как признаков обновления, так и знаков-символов, ибо в силу материальной наглядности своей как нельзя лучше готовы послужить для формального обоснования и закрепления хронологии духовных побед.

Так?

Конечно, исторический сдвиг, как всегда бывало, подготавливался подспудно, многое менялось в культуре: представления о небесной механике, мечты о возврате к ценностям античности, перераставшие в намерения её превзойти, нормы этики, восприятие времени, что там говорить – менялась картина мира.

И менялся, конечно, предметный мир: кольчуги Милана, шелка Лукки, сукна и кожи Флоренции, стекло Венеции.

Но именно камни делали временные границы исторического сдвига видимыми, буквально видимыми!

Именно каменный купол разорвал время, обозначив границу между старым и новым мирами.

Вот и всматривался Германтов, как только он и умел, в каменные пограничные тайны: их ему удавалось прозреть-потрогать.

– Чаще всего тайны были закамуфлированы, в переходные – от стиля к стилю – периоды разностильные архитектурные детали, как правило, перемешивались. Но важней для нас всегда были исключения! Вспомните, – говорил Германтов невнимательным студентам своим, – как, бывало, менялись храмы, которые строились на протяжении нескольких столетий. Первый ярус у них мог быть романским, второй – готическим, третий – ренессансным… Изменения, обусловленные сменой стилевых признаков, неторопливо наращивались по вертикали. А сколько неожиданных вариаций, сколько откровенно демонстративных стилевых сшибок; каких-то десять минут ходьбы от Баптистерия в сторону вокзала по той же via Cerretani и – полюбуйтесь-ка, до чего же чудно Альберти приставил, именно так, приставил – по горизонтали, – изысканный беломраморный ренессансный лицевой фасад к тёмно-красному кирпичному телу готической церкви Санта-Мария-Новелла, – о, Германтов об этом восхитительном архитектурном казусе «приставного лица», в дальнейшем многократно повторённом разномастными эпигонами, даже пространное эссе накатал: «Фасад как театральная маска». Притом, заметим, Флоренция, в отличие от Венеции, по стилистическому генезису своему вовсе не была «театральным» городом.

Завязывалась долгая, на века, игра разнородными стилевыми признаками.

А пока – исключения из правила? Но разве исключения не свидетельствовали о «вневременной» внезапности?

Ну да, не было готики – и вот она есть, мгновенное пламенеющее рождение! Не было Ренессанса – и вот он, посмотрите на купол, есть; посмотрите, и счастливо замрёт сердце, правда? И не надо уже, как традиционно принято было, отсчитывать рождение ренессансной архитектуры от Воспитательного дома того же Брунеллески, преимущественно на том основании, что воздушно лёгкие, обрамляющие внутренние дворы аркады, восходящие вообще-то к романским прототипам своим, быстро распространялись по всей Италии; эти прозрачные аркады – частность. И восхитительный казус Альберти с фасадом-маской – тоже частность, а вот купол, уникальный купол, отправляясь в вечный свой заплыв по небу Флоренции, выразительно обобщал главные чаяния грядущего. Ну да, безвестно-скромные купцы Медичи открывали в жалкой комнатушке банк, торговали в неприметной лавчонке шерстью – что-то готовилось, перемены вынашивались в утробе Средневековья, но вот и нет больше Средневековья, было – и нет, растрескалось, как скорлупа яйца; вот он, Ренессанс: мгновенно и, главное, зримо во всём блеске своём вылупившийся-родившийся в тайно-невообразимых творческих потугах-судорогах. О них-то и рассказывал Германтову, свернув в себе разнообразные смыслы, объёмный «ракурс-иероглиф», который он увидел за окном бара; кстати, идею-рубеж, прочтя «Лоно Ренессанса», высоко оценивал Шанский.