Как же, чистые, медально-барельефные лики.

И даже в германтовском кругу общения, – довольно узком, с годами – неумолимо сужавшемся по естественным причинам смертей-эмиграций и всё реже им посещаемом кругу, – занимаясь своими текущими делами, в публичном пространстве вели себя довольно-таки индифферентно, тихо, сами благоразумно на опасную площадь не выходили, прокламаций не выпускали, листовки по ночам не расклеивали, – разве что «хронику текущих событий» инерционно могли передавать из рук в руки, но как же нуждались в олицетворённых идеалах сопротивления.

Естественно: нуждались в глотках свободы, пусть и воображённых глотках, пусть и дозированных.

Так давно или недавно всё это было?

Перед Германтовым, – прямой взгляд, прямой нос, губы, обещающие скептическую улыбку, – глянув на отражение своё в витрине телевизионного магазина, поправил шарф, – проплывали умные выразительные лица: вот, в квартире, расположенной всего-то в двух шагах отсюда, от Большого проспекта… на третьем или четвёртом этаже?.. – на фоне высоких, под потолок, книжных шкафов, врач и кинорежиссёр Илья, сценаристка Нателла, представлявшая старинный грузинский род, кинооператор Митя, писатель Валя… – блеск стёкол книжных шкафов, и – музыка замечательных стихов, которые знал наизусть Илья; да, сперва, – «Возмездие», да, – «Жизнь без начала и конца, нас всех подстерегает случай», да, стихи, – от раннего Блока до позднего Пастернака, – смешивались с винными парами, уносили ввысь, как бы срамя запальчивое застольное пустословие; иногда, правда, Илья терял поэтическую монополию: раздавался неожиданный звонок и – на запах, кричали, пришёл, на запах, – появлялся, раскланиваясь, Данька Головчинер как специализированный конкурент-декламатор, и тогда, регулируя тостами консистенцию и распространение винных паров, Данька всех закармливал Бродским.

Вот другая компания, и опять лица умные, выразительные, а… повсюду, в котельной ли Шанского, на кухнях, да хоть и в конкретной этой гостиной, разговоры будто бы вокруг одного и того же вертелись, и совпадали, казалось, не только в мыслях, но и в словах, как если бы повторяли их «под копирку», – повсюду светоносное должное рьяно предпочиталось мрачному застойному сущему, но повсюду Германтов был верен себе; вольно ли, невольно, а гасил, как мог, революционный задор.

И никого уже нет из завзятых говорунов на этом свете, никого.

Ну… почему же никого?

Данька Головчинер – жив, да как ещё хорохорится, строя планы на будущее, а ему ведь уже под восемьдесят! Вспомнилась его журавлиная походка, глубоко засевшие чёрные блестящие глазки, нос-крючок, брезгливые губы, способные свёртываться в трубочку, сухая, неестественно-длинная рука с поднятой над головой рюмкой водки. Несколько лет с Данькой не виделись, но тот недавно вдруг позвонил, расхвастался, что подписывает контракт с турфирмой, будет в марте-апреле, до наступления жаркого сезона, водить в Венеции русские экскурсии по памятным местам Бродского; как же ты, ЮМ, столько всего необязательного запомнивший, о Данькином звонке позабыл? – всё сказочно-удачно складывается: ещё и Даньки Головчинера в Венеции, на пару с Вандой, не доставало тебе, ох, Данька ведь тоже сразу после карнавала…

Боже, кто это? – седые густые космы из-под плоской клетчатой кепочки, седые брови, багровое рыхло-расплывшееся лицо… мимо прошёл, уверенно ступая, киновед-Шумский; постаревший, но – узнаваемый.

Да, не только Данька Головчинер жив и не угомонится никак, ещё и киновед-Шумский жив!

Да! – что же им показывал в последний раз в «Спартаке», перед символичным, как самосожжение, пожаром, Шумский? Кажется, «Кабаре». – Прототипом был берлинский клоун Карл Валентин, о нём писали Томас Манн, Фейхтвангер, Брехт, – просвещал Шумский, – а кабаре, – скрещивал руки на груди, – становилось ещё и трагически-фарсовым политическим образом-обобщением, фашизм побеждал, и вы увидите как по мере движения фильма зал кабаре заполнялся штурмовиками; да, тоже символично в каком-то обратном смысле: советская власть, как бы вспомнив и про свои всепобеждающие начала, дух испускала на «Кабаре»; проводил взглядом вальяжно-внушительную спину Шумского, облачённого в добротную тёмнозелёную дублёнку, – да, Шумский, забуревший, но – живёхонький; а Данька, по-прежнему неугомонный Данька, собирался на гастроли в Венецию, и как раз после карнавала собирался.

Да… Данька тоже жив, и я жив, как там пел Галич, «я не знаю кто живой, а кто мёртвый»? – бормотал под нос Германтов, – и оба мы, я и Данька, собираемся в Венецию в одно время, и подруга наша, Ванда, приятная во всех отношениях, – туда же… вот так номер! – кто только нынче ни засобирался в Венецию, с чего бы это, с чего? Ко всему у меня, живого, – живого? – вздохнул, то ли радуясь, то ли сожалея, – поминальный день; кого только из близких, начав с раннего утра, я сегодня не вспоминаю.

Спальня на рассвете была полна угроз, тревог, смутно предупреждали о каком-то несчастье даже стоны и посвисты ветра, а он вспоминал, вспоминал…

И сейчас, – не хочу специально вспоминать, а вспоминаю, с усилием вспоминаю: прошлое уже слиплось в ком, а я…

И почему это, а не то лицо вспоминается?

И кто же я, вспоминающий, кто? – я и сейчас завишу от тех, кого вспоминаю? – глянул в витрину, наткнувшись на ответную снисходительную улыбочку.

Так как, – завишу?

Так. И почему же это лицо, это событие, а не то, этот разговор, а не тот? Я лишь те лица, события, разговоры извлекаю из прошлого, которые, собственно, и сформировали меня таким, каким я, действительно, стал, – я исподволь извлекал и до сих пор извлекаю из колоды прошлого лишь те карты, что были «формообразующими» для меня самого? И я извлекаю свои слова из давних общих разговоров, чтобы сейчас скомпоновать из них соло? Но смогут ли смыслы, отжатые из полузабытых бесед, получить хоть какое-то практичное продолжение? Я что, способен переформироваться на склоне лет, или, как выражаются теперь, – переформатироваться?

Какое-то звучащее дуновение нагнало его.

Гена Алексеев незримо следовал за ним по Большому проспекту? Тут же обрёл отчётливость ироничный вопреки остранённости своей, будто бы из мутной небесной голубизны зазвучавший голос: