– Германтов-Лермонтов! У-у, Германтов-Лермонтов! – горячо заорал ему в ухо Шилов и, – на потеху прохожим, – наваливаясь, подталкивая, как когда-то в школьном коридоре, на перемене, мешковато-отяжелелым телом, и как бы пытаясь от избыточных чувств подпрыгнуть, сопяще захохотал.

– У-у-у, Германтов-Лермонтов, у-у-у, бессмертный пижон! – да, состарившийся растолстевший-разбухший болван-Шилов в последние годы не раз «нападал-наваливался» на Германтова здесь, на Большом, – Шилов проживал где-то неподалёку и частенько, вот так же, как сейчас, неожиданно подваливался-наваливался, орал во всю глотку школьную дразнилку свою.

Вот и сейчас заорал:

– Смотри-ка как Большой проспект прибрали к рукам, быстренько прибрали, тихой сапой прибрали и опоганили, а мы покорно молчим, не бьём в колокола, когда такое с нами творят, смотри-ка как нахраписто торговый еврейский капитал развернулся, – ни одной, ну ни одной, русской лавки, ни одного трактира.

Шилов заделался оголтелым провославным публицистом, он всё чаще появлялся на телеэкранах, чтобы со всей доступной ему суггестивной страстностью обличать перманентные заговоры мирового еврейства, выводить на чистую воду либеральных врагов России, и хотя, согласно его, Шилова, фундаменталистски-непримиримой чёрно-белой классификации человечьих особей, Германтов, чьи книги полнее и точнее, чем любые специальные досье, рассказывали о нём, упаднически-развращённом типе, несомненно, к стану либерально-прозападных врагов отечественной соборности должен был бы принадлежать, Шилов, в чёрной суконно-кожаной фуражечке а ля Жириновский, из под твёрдого, отблескивающего небом козырька которой на потный красный лоб выбивались, как пакля, седовато-русые пряди, широко улыбался гниловатым ртом, поблекшие, но всё ещё плутоватые глазки, да и всё его мятое бабье лицо выплескивало расположение… – он, правда, повыкрикивал кое-какие дежурные проклятия. – У-у– у-у, быстро до ручки державу могучую довели ваши либералы! – осуждающе-широким жестом описал солнечно-блестящее автомобильно-торговое благолепие. – Витрины-то поукрашали, а замечал, как хлеб дорожает? И это ещё цветочки, что будет, когда цены на нефть грохнутся? Башка раскалывается, – как мы до жизни докатились такой? И почему никого не ухватили за шкирку? Но мы ухватим, – с какой-то ребячливой обидой поднял кулак, – мы объединяемся, казаки уже создают отряды. Впрочем, Шилов явно решил позволить себе, такому непримиримо-боевитому, сентиментальную передышку; он был рад встрече, возможно, встрече не столько с Германтовым, как таковым, сколько с напоминанием в плаще и берете о его, Шилова, счастливом детстве, – он замурлыкал даже от избытка чувств «Школьный вальс», обхватывая подпоясанного профессора за талию. И вот ещё почему он, оказывается, был рад встрече, – Шилов в самоупоении своём и для вежливости-то не спросил «как дела», сразу после «телесного навала», выкриков, нечленораздельного бурчания и сентиментальных мурлыканий принялся хвастать: у него в журнале петербургской епархии… а по заказу редакционно-издательского отдела Патриархии… а сейчас он спешил на телестудию для записи интервью; наконец, распрощались.

– Включай вечером телек, Германтов-Лермонтов! – уже удаляясь, но обернувшись, прокричал Шилов.

«Австрийская обувь», «Испанская обувь» и – дважды, по обе стороны от улицы Полозова, – «Итальянская обувь», причём магазины, – большие, многозальные; итальянцы были на высоте, – изящные туфли, в том числе и туфли ручной работы, исполненные потомственными флорентийскими умельцами, дожидаясь прихода за ними индивидуальных заказчиков, демонстрировались на многоступенчатых, сужавшихся кверху, стеклянных подставках-каскадах, да ещё все эти сверкающе-прозрачные зиккураты вращались с разными скоростями, разбрасывая по сторонам блики, а сразу за «Сумками из Флоренции» – опять обувь, обувь, такое впечатление напрашивалось, что ушлые производители обуви и торговцы по сверхвыгодной для себя прогрессии подсчитывали общее количество ног, которые им предстояло обуть, – количество ног вовсе не вдвое превосходило количество голов, нет-нет, не на каких-то жалких двуногих рассчитывалось это разнообразнейшее изобилие подошв, каблуков… общечеловеческих ног для доходного бизнеса явно должно было бы быть много больше, чем пассивная сумма парных нижних конечностей, которыми, – после тайного сговора Бога с Дарвиным, – наделялись все мы, мелкие людишки, от сотворения мира.

Так, шикарные туфли из крокодиловой кожи, чёрной, серой, розовато-бежевой, красно-коричневой, зеленоватой, как Липин портфель, но ничуть не протёртой, – зеркально-блестящей… и женские туфли, и мужские, и – на любой размер: сколько же крокодилов пришлось убить в Африке, чтобы на славу удалось обувное торжище на Большом проспекте? А вот эти, мужские, из гладкой кожи, такие же остроносые, точь-в-точь такие же, как у…

Не из этого ли магазина?

Почему нет? – магазин в двух шагах от дома убитого…

И – за всемирным царством обуви – опять ваятели-дизайнеры, опять итальянцы, – опять их непревзойдённый слепяще-белый фаянс, а ещё, – небесно-лазурный, нежно-абрикосовый, бледно-лимонный, однако разноцветный фаянс этот уже словно для омовений гулливеров предназначался: умывальники и джакузи неудержимо вырастали в габаритах и, само собой, – в ценах, которые были уже заоблачными; иные джакузи прямо-таки превратились в плавательные бассейны; заскорузлые, редко мывшиеся в тяжёлом детстве своём нынешние толстосумы, надо думать, подолгу теперь отмокали после трудов праведных и неправедных в таких полноводных массажных бассейнах, а потом в блестящих многосильных своих танках на колёсах с шинами Пирелли привычно вновь носились по разбитым безнадёжно дорогам.

И когда же разбить успели? А тут асфальт разворочен, в яме – мужик в оранжевой жилетке, трубу чинит. Однако – ничего безнадёжного, ну не хватит ли тебе брюзжать, ЮМ? – Большой проспект ведь недавно заасфальтировали, скоро, наверное, все ямы снова зальют асфальтом.

Как-то одно с другим не вязалось… и – вопреки внутреннему сопротивлению – он продолжал о несусветной чепухе думать: если хромированное колесо с чудесной шиной Пирелли вдруг на полной скорости от мощного сверкающего вездехода отвалится, куда же оно докатится? Он ни за что не смог бы собрать во внятную панораму жизни нынешние хаотичные противоречия, среди коих все эти, туда-сюда идущие по тротуару люди вроде бы – хуже, лучше, а всё же вполне сносно, – себя чувствуют.

И я теперь, автоматически потребляя съедобно-несъедобные плоды этих противоречий, себя вполне сносно чувствую, – подколол себя Германтов, отразившись в витрине, – разве не так?

А невнятная рваная панорама новейшей реальности, причудливые фрагменты которой один к другому не подогнать, что напоминала ему?

Какие-то заготовки для продвинутых инсталляций и прочего, прости Господи, актуального искусства?

Пока же выдыхались спекуляции на образах советчины; а когда-то Германтов в Вашингтоне, в одном из строго-респектабельных смитсоновских музеев на Молу, пошёл сквозь пустынную анфиладу стерильных кондиционированных зальцев на неожиданно зазвучавшую вдали знакомую с детства песню и наткнулся на инсталляцию Кабакова. Осмотрел представленные в разрезе, – как в театре, без четвёртых стен, – коморки коммунальной квартиры с засаленными обоями; обвалившаяся с потолка, да так и не убранная с досчатого, когда-то крашеного коричневой масляной краской, пола штукатурка, эффектно: на полу посетители музея могли непроизвольно оставлять белёсые следы подошв; и клетчатое рваное пятно дранки темнело над головами, и грязно-зелёная брезентовая раскладушка была задвинута в угол одной из коморок, под полку с головкой Нефертити, слониками и школьными учебниками; на табуретке – раскрытый коленкоровый ящичек патефона с крутящейся пластинкой Шульженко.

Советчина как экзотика хорошо тогда на Западе продавалась.

Но кому всё это сейчас интересно?

Запад уже и свои-то беды, замаячившие на горизонте, как расплывчатая смерчевая столбонада приближавшегося торнадо, похоже, не очень-то склонен осмыслять в неутешительных инсталляциях…

И вообще, художники теперь – факиры на час: на час презентации очередной наскоро вымученной невнятицы, выдаваемой за сенсацию, или – на час фотосессии.

А жизнь?

Жизнь уже умудряется вовсе не задевать искусство? Жизнь, замаскированная под социальное счастье, – нечто формализованно-заведённое и радостно-благополучное, причём, навсегда устойчивое, ну а финансовые торнадо – извините – отдельно.