Но и она, молодая страна-победительница, расколовшаяся поначалу надвое, на красных и белых, но сама себя победившая в гражданской войне, и семимильно зашагавшая с тех пор от победы к победе, так и не успев состариться, будто бы самой себе опротивела, – опять шлаки, как исстари повелось, копились, опять гнило выстроенное, как верилось, на века государственное могущество, опять непредсказуемо вызревало что-то, что и вообразить-то не могли светочи интеллигенции, всезнайки наши: покуда массовая поросль новых интеллигентов потные фиги в карманах складывала, покуда жирели-наглели партноменклатурщики, которые запрещали и не пущали, а вожди кузькину мать всемирной закулисе империалистов показывали, самонаграждались и взасос целовались… вдруг и сразу все управленческие, сверхпрочные, – правда, разве не на века? – рассчитанные идеологами и партстроителями структуры, – в хлам, и сразу же, – на тебе, откуда что бралось? – опять мы проснулись в другой стране.

Революция? – вспомнился чугунный Дзержинский, подвешенный в ночном небе над Лубянкой на стреле крана. Как подробно они, встретившись в Париже, обсуждали потом с Шанским случившееся за те три дня! Да, революция, но невероятная для России, – кардинально всё переменившая, но – мирная. И за это эволюционист Германтов внезапную исторически-уникальную революцию ту так высоко ценил, ценил он и девяностые годы с их военно-экономическими безумствами, проторившими всё же, как оказалось, прагматично-разумный путь, ценил он, хотя принято было коллективно брезгливо морщиться, и «нулевое» десятилетие, сытное и относительно свободное… – десятилетие умеренной реставрации.

Но, – время-то подлое, – говорили, – подлое и грязное; ну да, надо было бы сразу, на четвёртый, ну-у, ладно… на пятый день непредусмотренной буржуазной революции чистенький социальный капитализм установить.

Ко всему, – ещё говорили, – это же реставрация, вам не кажется, что нас обманули? Нас в «совок» возвращают.

Ну и что? – пожимал плечами Германтов, – пусть себе кажется: принято на наше исконное беззаконие сетовать, но тут-то мы живём по закону: всякая революция ведь всегда обманывает завышенные первоначальные обещания, за революцией всегда закономерно следует утешительная для разочаровавшихся, с тоской поглядывавших назад, и удручающая самых нетерпеливых либералов попытка внешней, поверхностной реставрации, во всяком случае, – за быстрой нашей, трёхдневной, антикоммунистической революцией последовали, по ухабам и через рыночную пень-колоду, через кровавую, с танковой пальбой, отмену советской власти, через две чеченских войны, годы с элементами реставрации, – этакими символическими и риторическими, главным образом, символическими, возвратами в дореволюционное, то бишь – в коммуно-советское, прошлое; скрытая историческая цель такого противоречивого, – шизофренического, как припечатывают, – периода, смешивающего символы разных эпох, в том, чтобы главные завоеваения революции, пусть и вызывавшие раздражение-отторжение у самых замшелых и даже – непримиримых, сохранить, позволить элементам новой формации врасти будто бы незаметно в жизнь.

И разве же не вросли?

И разве не всё – ворчи, да хоть и рычи, – другое уже?

Границы открыты, витрины блещут…

Да, рычаг повернул обратно, но – при этом – вперёд? Назад-вперёд, – к капитализму; не иначе как дурь… одумалась?

Вот так формула, в духе Шанского.

Два исторических кульбита за один век, – из капитализма в социализм и обратно, из уравниловки социализма, в стихию капитализма, – и всё как-то наперекор всем теориям экономистов и политологов, наперекор всем благим намерениям-пожеланиям, допущениям и прогнозам, – всё как-то спонтанно, как-то само-собой, и будто – спьяну.

Именно так: проснулись и…

И уже не так грязно, не правда ли?

Капитализм-то, новорожденный, но золотого тельца-быка за рога сразу ухвативший капитализм, как извечно ему вменялось продажно-рекламной его природой, уже внешней благопристойностью своей озаботился – озираясь, думал Германтов, – дома на всю высь свою подновлялись, освежались, уже не только стёкла витрин были старательно, до неземного блеска, вымыты специальными вспенивающимися жидкостями, – вот, пожалуйста, рослый малый в новеньком ярко-синем комбинезоне оглаживал стекло паралоновой щёткой, насаженной на длинную алюминиевую палку, – уже едва ли не все дородные обмыто-приубранные фасады-лица напоминали подкрашенных и припудренных покойников… на словах радеем за чистоту, а не нравятся такие, не стесняющиеся откровенно наложенной косметики фасады, что-то не так? Где-нибудь в пряничной Германии мы закатываем глаза, завидуя немецкой опрятности-аккуратности, восторгаемся стерильностью быта и ухоженностью городов, их постоянными, но будто бы свеженаложенными румянами, а стоит в немытую Россию вернуться… Всё не так нам дома у себя, всё-всё не так, особенно, если богатые торговцы приводят в порядок бедный твой дом, столько перетерпевший. Но почему, почему всё же так интимно-дороги нам, – думал Германтов, – подтёки грязи и ржавщина крыш, загаженные голубями карнизные тяги, слежавшиеся на рельефах стен, забившие русты многолетние пыль и сажа, трупные пятна, которые расползаются по каменно-штукатурной плоти? А как сладко дышится нам вблизи дворовой помойки? С каким мазохизмом, с каким душевным даже подъёмом готовы воспевать мы гибнущий Петербург. А Петербург-оживающий, ещё и пожить-то по-настоящему не успевший, сразу кажется нам искусственным и даже нечестным каким-то по отношению к своему безутешному недавнему прошлому. Неужели такой укоряющей силой внушения, – раз и навсегда! – обладают сумеречные безжизненно-мощные объёмы-пространства, словно воплотившие на брегах Невы самые мрачные видения Пиранези? И можно ли не вспомнить страшные петербургско-петроградские графические листы Добужинского времён военного коммунизма?

В Петербурге ценится прежде всего, – эстетика умирания?

А что? Петербург, и впрямь, пронзительно красив, когда умирает.

И, конечно, давят и давят, с годами – всё сильнее, как ни странно, давят на вроде бы оттаявшее сознание неотменимые образы блокады: заваленный снегом Невский, вмёрзшие в лёд трамваи, чёрные фигурки, везущие детские санки с трупами, запелёнутыми в тряпьё.

С нараставшим апокалипсическим грохотом вылетела из ближней водосточной трубы ледяная пробка, разлетелась по тротуару остро сверкающими осколками; не поскользнуться бы.

Он по-прежнему стоял на углу улицы Подковырова, по-прежнему голые тополя виднелись вдали; ему почудилось, что с тополей уже слетал пух.

Мираж… он ждал лета? Ну да, озарённый, вернётся он из Венеции и летом допишет книгу.

Медленно Подковырову улицу перешёл, пошёл к Полозова.

Опять «Ив Роше».

А-а-а, здесь, в нескольких шагах от улицы Полозова, он повстречал Витю Кривулина незадолго до его смерти; у Вити была большая выразительно-значительная голова, тогда же, при встрече, голова Вити, как показалось Германтову, была ещё крупнее, чем прежде, и борода, как у библейского пророка, густо разрослась, поседела, словно паутинки её опутали.

Витя стоял, опёршись на палку, – Германтова не заметил.

И почему-то он Витю не окликнул, побоялся спугнуть?

Что спугнуть, – отрешённый взгляд в никуда, безутешно-последние мысли, прощальные строчки-рифмы?

А сейчас, не доходя до улицы Полозова, за очередным немецким обувным магазином, за «Саламандрой», и – сразу за швейцарскими часами «Картье», засияли картинки на экранах телевизоров.

Вот – беспомощная, затопленная кипятком Ульянка: из бескрайнего парящего озера торчали хрущёвские пятиэтажки с разбросанными по фасадам в клеточку спутниковыми тарелками.