— Черт возьми, — пробормотал он, после чего открыл окно, забрался внутрь и улегся в свою кровать, до того как братья, спавшие в той же комнате, успели поднять на ноги весь дом.

Бьорк, которая не первый раз скрывала что-либо от мужа, попыталась сделать это и на сей раз, не сообщив Аскилю, что сын пропал. Она надеялась, что Ушастый вот-вот вернется, и прошло больше недели, прежде чем Бьорк отправила мужу телеграмму об исчезновении сына. На следующий день на местном автовокзале можно было увидеть серьезного человека с попугаем на плече. Он ни к кому не обращался, никому не смотрел в глаза и лишь один раз спросил, как пройти туда-то, после чего взялся за ручку чемодана и направился к дому директора лесопилки.

— Что за чертовщина, — произнес он, когда ему открыли дверь, — не мог же он наняться матросом и уйти в море?

— Конечно же нет, — воскликнула Бьорк, — он еще совсем ребенок.

Аскиль занял комнату для гостей, со всеми домочадцами разговаривал подчеркнуто вежливым тоном и настоял на руководстве поисками, что окажется настоящим испытанием для тех лесорубов, которые каждый день ездили по лесам, разыскивая исчезнувшего племянника директора. Он доводил их до исступления своими советами, испытывал их терпение, навязывая им изощренные планы поиска, в соответствии с которыми они должны были систематически прочесывать лес, и вскоре о нем стали говорить, что логики у него много меньше, чем ему кажется, и что, очевидно, он не имеет никакого представления о Нурланне. Прошли недели, и он уже ни к кому не приставал со своими советами, часами просиживал в кузове машины, уставившись прямо перед собой, и болезненная бледность разливалась по его лицу, но однажды утром его разбудили племянники, ворвавшиеся в пижамах в комнату для гостей.

— Он спит в своей кровати! — закричали они.

Аскиль бросился в комнату племянников, и Бьорк, не видевшая, как муж плачет с того самого дня в 1945 году, когда мама Ранди пела ему колыбельные в гостиной на Скансене, застыла в дверях — сначала немного испугавшись при виде мужа, а затем мучимая угрызениями совести при виде спящего сына, который представлял собой жалкое зрелище. Но когда она убедилась, что на теле сына нет ни ран, ни каких-либо повреждений, ей осталось лишь удивляться: одежда его оказалась не только драной и грязной — он еще и безнадежно вырос из нее, а темная полоска, украшавшая верхнюю губу, не отмывалась водой.

Ушастый проспал три дня, бредил во сне, пока последние тени древесных духов бередили его воображение, и когда он наконец очнулся, старший из двоюродных братьев посмотрел на него и сказал:

— Мы же предупреждали тебя: не надо трогать эти грибы.

В тот же вечер Аскиль позвал жену в комнату для гостей, и за двумя чашечками кофе они начали вести переговоры, обсуждая детали таинственного соглашения, которое через полтора часа ужмется до двух требований со стороны Аскиля и одного требования со стороны Бьорк: Ты никогда больше не увидишь Тура и будешь переезжать вслед за мной, где бы я ни получил работу, — было требование Аскиля. Ты больше никогда не поднимешь руку на детей, — было требование Бьорк; и на следующий день серьезного человека с попугаем на плече снова можно было увидеть на автовокзале — он ждал автобуса. На сей раз казалось, что он очень спешит — ведь у него впереди было много дел: он должен был заключить соглашение с новым начальством, купить билеты на паром, найти фирму, которая займется перевозкой вещей, покаяться перед с трудом сдерживающей слезы мамой Ранди и провести переговоры с Круглой Башкой, которому страшно хотелось вступить во владение кубистическим домом. Когда все было улажено, он написал краткое письмо Бьорк, в котором обрисовал ей планы на будущее. Письмо получилось в высшей степени сухим, но, когда оно уже было дописано, он все-таки не смог сдержаться.

«Не вешай нос, — приписал он в конце. — В Дании мы заживем как графы и бароны».

— Призраки? — говорит Стинне, с удивлением глядя на меня. — Заколдованные леса? Зачем тебе все это?

С тем, что дети могут придумывать для себя волшебную вселенную, она не спорит, но кризис переходного возраста, замаскированный под псилоцибиновый трип, и прапрадедушка Расмус в образе болтливого привидения — это все-таки уже слишком.

— К тому же тебе никогда раньше не нравились эти истории, а теперь ты не можешь ни о чем другом говорить, — продолжает она.

Я и не спорю. Я смешиваю краски и в комнате для гостей натягиваю холсты. Похоже, эти истории начинают отнимать у меня все силы. Они влекут меня назад, к моему появлению на свет и к тем сюжетам, с которыми я, очень может быть, еще не готов встретиться. Я кладу еще пару мазков на холст. Постепенно вокруг меня в комнате распространяется жуткий беспорядок. Вскоре прибегают дети Стинне, чтобы посмотреть на мои достижения.

— Это Собачья голова? — спрашивает старший, показывая на холст, который я повесил на стену. На лбу у него резинкой прикреплен искусственный нос, а в руках он теребит меч.

— Нет, — отвечаю я, — Собачью голову я еще не нарисовал.

— Ну вот… — говорит он, разочарованно глядя на холст. — Я хочу на нее посмотреть!

Мне непонятно, почему детей Стинне так интересуют собачьи головы. Со мной она всегда говорит о собачьих головах как-то неохотно, но можно предположить, что она рассказывала детям истории об их дядюшке, который в детстве боялся собачьих голов под лестницей, темноты и кое-чего еще. Не исключено, что их интерес к собачьим головам в чем-то сродни тому интересу, который я сам испытывал к Ямайке, когда к нам в гости приезжал дядя Кнут. Во всяком случае, мой старший племянник упрямо продолжает требовать от меня собачью голову до тех пор, пока младший не начинает стрелять ему в глаз из водяного пистолета.

— Это мой нос! — кричит младший, и через минуту они уже катаются по полу между подрамниками и тюбиками краски.

— Все! Хватит! — кричит Стинне. — Вы совсем с ума сошли! Идите спать! — Она вытаскивает их из моей комнаты. Вскоре я слышу, как на втором этаже, укладывая детей спать, она им поет, а когда через час она спускается вниз с бутылкой вина, вид у нее уже гораздо более умиротворенный.

— Очень даже неплохо получается, — говорит она, протягивая мне бокал. Она задорно улыбается и тут же переходит к делу. — Почему бы тебе не отдохнуть немного, почему ты не пойдешь куда-нибудь развлечься? — Она могла бы с таким же успехом спросить: «Почему ты не найдешь себе девушку?» Еще когда я был подростком, мне регулярно задавали один и тот же болезненный вопрос. Но конечно же девушки у меня были, и конечно же я уже не девственник, хотя все это получилось и не сразу. Я просто был не таким быстрым, как другие. Долгое время мне казалось, что мои проблемы с противоположным полом объясняются особой чувствительностью, кроме того, я был уверен, что именно из-за этой чувствительности я продолжал бояться темноты и после переходного возраста — когда уже стал взрослым. Но теперь я думаю, что, скорее всего, дело в толстой тетушке, хотя я по-прежнему не знаю, связано ли это с тем, что я сделал с ней, или с тем, что она сделала со мной. Короче говоря, добрые люди всегда стремились навязать мне каких-нибудь девушек.