Я уже было собираюсь ответить Стинне в том же духе, но вовремя останавливаюсь и обещаю вскоре отправиться куда-нибудь повеселиться — мне просто надо сначала кое-что закончить.

— А что бабушка, — спрашивает Стинне, имея в виду мое утреннее посещение дома престарелых, — прислали ли ей сегодня ее свежий воздух? Что там у нее, обычный цирк?

Я киваю. Еженедельные консервные банки Круглой Башки она ожидает с нетерпением: «Он, наверное, счастлив там — в нашем старом доме», — говорит Бьорк, вдохнув свежего воздуха через отверстие в банке. Я не чувствовал себя в силах сказать ей правду. Не мог заставить себя сказать, что вовсе не Ушастый живет сейчас в их старом доме в новом районе Бергена, вовсе не он настолько обеспокоен здоровьем матери, что посылает ей свежий воздух из ее родного города. Вся эта история о втором исчезновении Ушастого нанесла им самый страшный удар, и я боюсь, что если я напомню ей об этом, то это станет последним напоминанием в ее жизни. Поэтому я оставил ее в неведении, которое является единственной привилегией поздней старости, и попросил продолжить рассказ о Бергене.

Бьорк пересекла пролив Скагеррак лишь один раз и никогда больше не возвращалась в Норвегию. Сидя у ее кровати сегодня утром, я достал из кармана фотографию, на которой изображено все семейство на продуваемой ветром палубе парома — незадолго до наступления нового 1960 года. В центре стоит Аскиль, он держит Бьорк под руку. Видно, что они все еще сдержанны по отношению друг к другу — прошло совсем немного времени после разоблачения в кабинете Тура. Рядом с Бьорк стоит Ушастый в костюмчике, из которого он вырос, не исключено, что на лбу у него появилось несколько прыщей, и он пытается спрятать их под шапкой. Где-то на заднем плане Кнут зачарованно смотрит на волны, а Анне Катрине повисла на штанине отца. На первый взгляд — совершенно обычное семейство, но посвященные быстро заметят нечто особенное. При внимательном взгляде на тринадцатилетнего Ушастого обнаруживается, что если тело его выросло, появились прыщи и кое-где вдруг стали расти волосы, то рост ушей совершенно прекратился. Они ни капельки не изменились, со временем стали казаться меньше, и, таким образом, начался период, который я назову адаптацией и гармонизацией.

Переезд в Данию, без сомнения, стал самым продолжительным путешествием для Бьорк, чему в немалой степени способствовало сильное волнение на море, которое вскоре после того, как неизвестный фотограф предоставил семью самой себе, заставило бабушку спуститься в туалет, а Аскиль, который лучше был приспособлен к морской качке, разгуливал по палубе с дурацкой улыбкой. Но, несмотря на трудности морского путешествия, Бьорк впоследствии всегда мечтала еще раз совершить его — устроить себе хотя бы короткий отпуск, ненадолго съездить в Берген навестить семью; всю жизнь она возвращалась к этой мысли. Но многие годы Аскиль был не в восторге от этой идеи, а когда он в конце концов на старости лет сам заговорил об этом, поездка им обоим стала уже не по силам. Даже когда Аскиль однажды после своего семидесятилетия принес домой два билета на паром, аккуратно развернул их на столе и долго изучал под лупой, а бабушка стояла, склонившись над ним, поездка в Норвегию, похоже, уже стала казаться им каким-то фантастическим путешествием, которое противоречило здравому смыслу. В течение нескольких месяцев они говорили о том, что именно в связи с поездкой следует сделать, но ощущение какой-то нереальности продолжало сопровождать их планы, и в конце концов дедушка отправился в турфирму и вернул билеты. Когда мы вскоре после этого пришли к ним, мы боялись, что найдем их в подавленном состоянии, но они вовсе не чувствовали груза старческой дряхлости, а, казалось, даже вздохнули с облегчением.

— Нет, — сказал Аскиль. — Что, собственно говоря, для меня сделала Норвегия? Я умру в Дании.

Ассимиляция в новой стране прошла для Аскиля на удивление легко. Особенно ему оказалась близка либеральная культура потребления алкоголя. Покончено было с тайными кабачками. Теперь он мог пить, ни от кого не скрываясь, чем он и занимался с большим энтузиазмом — за исключением тех дней, когда его начинала особенно мучить язва желудка, и ему приходилось неделями воздерживаться от спиртного, что вносило некоторую сумятицу в заведенный в доме порядок. Но вернемся к фотографии 1960 года.

— Что за уши, — смеялась Бьорк, — с этими ушами у нас были одни неприятности.

Впервые она обратила внимание на более пропорциональное соотношение между ушами и телом однажды летом, когда они уже второй год жили в Ольборге. Она стояла у кухонного окна, наблюдая, как Ушастый на бешеной скорости кругами носился по дороге, когда до нее вдруг дошло, что его уши вовсе не кажутся большими.

Ушастый этот факт уже давно осознал, но в ту пору его больше всего занимала езда на велосипеде. Однажды он потерял управление и, подобно Круглой Башке, врезался в машину молочника, стоявшую у обочины. В тот же момент раздался тихий голос:

— Вот дурень, говорить нормально не умеешь, так еще и с велосипедом справиться не можешь.

И светловолосая девочка, удивительно похожая на блондинку из заколдованных лесов Нурланна, исчезла в конце улицы, и кроме пульсирующей боли в колене, Ушастый скоро почувствовал еще сильную боль в животе, от которой его стало тошнить. Четырнадцатилетняя девочка, которую звали Марианна Квист, не догадывалась о том, что в прошлом она бродила по заколдованным лесам своего поклонника. Не представляла она и того, что ей суждено сыграть роковую роль в истории семьи Эрикссонов, что она — сама не желая того — нанесет семье самый страшный из всех ударов. Нет, в мир четырнадцатилетней девочки эта катающаяся на велосипеде горная мартышка просто вносила некоторое разнообразие, и наблюдала она за безумным велосипедистом, гоняющимся за ней, со смесью любопытства и презрения. Он, однако, не был таким назойливым, как Круглая Башка, потому что полтора года в Дании научили его не высовываться.

На школьном дворе, ветреным январским днем 1960 года, ему пришлось возродить искусство яйцепинательства, ведь горной мартышке из Норвегии в компании датских школьников необходимо продемонстрировать кое-какие таланты, чтобы избежать прогулки к подвальному писсуару, которая вообще-то была обязательна для всех новичков. Но когда он, желая развить свои таланты, той же весной записался в местный боксерский клуб, его довольно быстро оттуда выгнали, потому что он пользовался нечестными приемами и бил противника в пах. К своему глубокому разочарованию, он также вынужден был констатировать, что крабы в Лимфьорде — лишь жалкое подобие гигантов Норвежского моря. Желающих покупать выловленных им в мутном фьорде недоразвитых крабов так и не нашлось.

Как-то ночью вскоре после переезда он не мог заснуть и сидел на подоконнике — в отсветах уличного фонаря на Нюбоверфтсвай. Бьорк в свое время пообещала ему, что они всю жизнь будут жить в кубистическом доме, а теперь Берген был от него на расстоянии световых лет, и он скучал по необузданности Круглой Башки, брюзгливой сердечности торговца монетами Ибсена и мальчишкам из Скансена. И сидя вот так — наполовину в Бергене, впервые в жизни погрузившись в меланхолическую дымку, он увидел, как в одном из окон дома напротив зажегся свет. Сосед был слесарем, он, как и Аскиль, работал на верфи. Ушастый сонно сощурил глаза и замер, увидев, как какая-то девушка поднялась с кровати и побрела из комнаты. Занавески она не закрывала, и созерцание девушки-призрака из заколдованных лесов произвело на него такое сильное впечатление, что во всех его мучениях, связанных с переездом, внезапно появился какой-то смысл. То, что светловолосая девушка из заколдованных лесов приняла образ двенадцатилетней дочери слесаря в ночной рубашке, и то, что она, похоже, в последующие дни никак не реагировала на его загадочные взгляды, не обескуражило его. Прошло немного времени — и он взял у Аскиля подзорную трубу, установил ее на подоконнике и сидел теперь до полуночи, приклеившись к ней, становясь молчаливым свидетелем ритуалов, которые для непосвященных казались совершенно тривиальными: Марианна перед сном расчесывает волосы; слесарь заходит к ней, чтобы сказать «спокойной ночи»; мать садится на кровать и почесывает девочке спину. Он обратил внимание, что ей нравится, когда ей почесывают спину, что она любит вытягивать губы и бросать на саму себя в зеркале обворожительные взгляды и что она никогда не забывает поцеловать зеленого медвежонка — самую страшную из ее игрушек — перед тем, как погаснет свет. Через полгода он, к своему удивлению, увидел, что она не только целует медвежонка. Иногда, ложась в постель, она засовывала его между ног и так сжимала их, что медвежонка уже почти не было видно. От созерцания теперь уже тринадцатилетней девочки с зеленым медвежонком между ног у него начинала кружиться голова, и он стал разрабатывать фантастические, невероятные планы, чтобы она обратила на него внимание. Но, не обладая самоуверенностью Круглой Башки, не владея унылой монотонностью датского произношения и имея лишь болезненный опыт общения с Линдой в кустах, он и в дневные часы не мог найти других пригодных моделей поведения, кроме роли бессловесного вуайериста. А в это время тело росло, уши уменьшались, первые интонации ютландских диалектов закрадывались в его речь, легкая бледность, вызванная недосыпанием, легла на его лицо, а вокруг левого глаза появился темный ободок — следствие регулярного контакта с подзорной трубой.