Опять! Опять все упирается в это.

Хорошо, подумаем в этом направлении. Если то, что говорит Сынок о законах государства – правда, то, женившись на Полянке, Шустрый бы стал его, Сынка, собственностью. Кому от этого стало бы легче? Приятнее? Утешительнее?

Да, сказала совесть, но в то же время Полянка была бы твоею, Шустрый, собственностью. Вассал моего вассала. И, уведя Полянку от тебя, дружок мой Шустрый, Сынок бы творил беззаконие с точки зрения этики небесной, которая превыше всех земных, и грех был бы на Сынке, а не на тебе, Шустрый. Понял, дурак?

Он вздохнул, спрятал ассигнации в карман, вылез на свет Божий, и зашагал к дому, щурясь на закат.

По пути он, поддавшись смутным каким-то мыслям, повернул, и вскоре оказался возле барского мезона. Смеркалось. В саду сидели Барыня и Сынок, на плетеном столе горела свеча. Сынок курил сигару, а Барыня раздраженно пила что-то из хрустального бокала и отгоняла ладонью от лица сигарный дым. Шустрого они не заметили. Он встал неподалеку, прислонившись к дереву. Поразило его, что разговаривали сын с матерью на его, Шустрого, наречии, и при этом, в отличие от сына, прононс у Барыни был явно не столичный – растянуто-провинциальный, южный, будто бы родом она из одних краев с Шустрым.

– Совершенно незачем считать меня дурой, – говорила Барыня.

– Вовсе нет, мутер.

– Заткнись. Какие актрисы из наших коров! Я сама из актрис, ежели на то пошло! И брат мой до сих пор актерствует – там. (Она показала рукой на закат). Вовсе не в театр собираешься ты их везти. Последнему полотеру понятно, что театр этот называется по-другому.

– И что же?

– А то, что мера эта крайняя. А ты вовсе не человек крайностей. Значит, что-то случилось, что-то ты скрываешь, если хочешь, меня не спросясь, половину наших баб сдать в бордель и получать от этого доход. И самое верное, что предполагается – имение ты проиграл в карты. Так ведь, скажи?

– Так.

– И долг оплатил, воспользовавшись услугами ростовщика.

– Да.

– Тебе не следовало этого делать.

– Больше неоткуда было взять.

– Я не об этом.

Сынок аж закашлялся.

– Что вы имеете в виду, мадам? – спросил он.

– Ты знаешь.

– Я дворянин, – веско сказал он. – Я не мог не оплатить карточный долг, это не принято.

– А мне что за дело! Ты меня – и себя тоже – по миру пустил. Это дело с борделем – тебя облапошат, обдерут.

– Не облапошат и не обдерут.

Дальше Шустрый слушать не стал.

Войдя в дом, он сказал Полянке:

– Одевайся.

Пацан выскочил из угла, желая Шустрого напугать. Шустрый дал ему подзатыльник и сказал:

– Ты тоже одевайся.

– Зачем?

– Пойдем к Попу. По-воскресному одевайтесь, оба.

Полянка и Сынок уставились на Шустрого. Малышка, проснувшись, что-то такое начала произносить, восторженно-требовательное.

– К Попу? – переспросила Полянка.

– Жениться я на тебе буду! – объявил Шустрый. – Одевайся. Быстро. Малышку не трогай, дай ее сюда. Быстро одевайся, сука, а то как дам по жопе толстой!

Полянка полезла одеваться. Пацан хотел было задуматься, и едва не получил второй подзатыльник.

– Будешь мне переводить у Попа, – объяснил Шустрый.

Сам он быстро переоделся в лучшую свою одежду – в рубашку, подаренную Ресторатором, сюртук, штаны и сапоги, купленные в в губернском городе. Слазил на чердак, отсчитал из тайника сумму. Попы жадные. Ладно.

Семейство свое погрузил он в гиг, и поехали они к церкви. Поп жил во флигеле.

Дверь открыла Попадья – баба вздорная и глупая.

– Вам всем чего? – спросила она. – Убирайтесь, крысиное племя. Ты чего расставилась, подстилка вражеская? Приплелась с басурмановым отродьем в честный дом, гадина? А ты чего выставил на меня свои хлопалки? Поди, поди.

– Надо поговорить с Попом, – сказал Шустрый, и Пацан перевел.

– Я этого ничего не знаю, и батюшка не знает. Ишь, повадились.

Шустрый поднялся на крыльцо и попытался Попадью отстранить. Она заверещала, но тут в гридницу вышел сам Поп. Выглядел он благодушнее, чем обычно – наверное, успел выпить и поесть.

– Тише, женка, тише, – сказал он. – Не ярись так, капундра моя жупёлая. Вам чего, басурманы?

Шустрый вынул из кармана деньги и показал Попу.

– Приму веру, а потом женюсь.

Пацан перевел.

– Завтра, – сказал Поп. – Нет, не завтра. Через неделю. Через месяц. Через сто лет. Пошел вон. Проклятый басурман.