Шрифт:
Цветаева в январских стихах рисует свой портрет в эпатирующих тонах, за которыми лишь с усилием можно прочесть смятение:
Я знаю весь любовный шепот,– Ах, наизусть! —Мой двадцатидвухлетний опыт —Сплошная грусть!Но облик мой – невинно-розов,– Что ни скажи! —Я виртуоз из виртуозовВ искусстве лжи.(«Безумье – и благоразумье…»; СП, 77)Признания в том, что в происходящем действуют силы, с которыми она не может совладать, лишь исподволь проникают в стихи Цветаевой, рисующие портрет возлюбленной: «Не женщина и не мальчик, – / Но что-то сильней меня!» (СП, 72). Даже признавая власть над собой вспыхнувшего чувства —
Сердце сразу сказало: «Милая!»Всё тебе – наугад – простила я,Ничего не знав – даже имени!О люби меня, о люби меня!(«Ты проходишь своей дорогою…»; СП, 71)– Цветаева психологически старается оставить за собой не страдательную, а активную, наступательную роль, с которой срослись ее самовосприятие и ее словарь, – роль человека, своей любовью «открывающего» другого человека:
Все усмешки стихом парируя,Открываю тебе и миру яВсё, что нам в тебе уготовано,Незнакомка с челом Бетховена!(СП, 72)Предел этой лирической линии кладет стихотворение, написанное 28 апреля 1915 года, в котором переживаемая драма впервые получает новое интонационное выражение:
Повторю в канун разлуки,Под конец любви,Что любила эти рукиВластные твои,И глаза – кого-кого-тоВзглядом не дарят! —Требующие отчетаЗа случайный взгляд.Всю тебя с твоей треклятойСтрастью – видит Бог! —Требующую расплатыЗа случайный вздох.И еще скажу устало,– Слушать не спеши! —Что твоя душа мне всталаПоперек души.И еще тебе скажу я:– Всё равно – канун! —Этот рот до поцелуяТвоего – был юн.Взгляд – до взгляда – смел и светел,Сердце – лет пяти…– Счастлив, кто тебя не встретилНа своем пути!(СП, 74)«Канун разлуки» продлится еще долго, но итог пережитому будет уже подведен, как будет подведен и итог прежней поэтической манере. Стихи начала мая 1915 года покажут, сколь стремительно меняется экспрессивный арсенал Цветаевой. На время эти перемены сделают стиль неровным, зато навсегда вымоют из ее стихов прежний инфантильный эгоцентризм. Его заменит эгоцентризм трагический, стилистическая инструментовка которого потребует резких интонационных переходов:
Вспомяните: всех голов мне дорожеВолосок один с моей головы.И идите себе… – Вы тоже,И Вы тоже, и Вы.Разлюбите меня, все разлюбите!Стерегите не меня поутру!Чтоб могла я спокойно выйтиПостоять на ветру.(СС1, 228)Цитатная концовка 130 невольно тянет за собой и все финальное четверостишие стихотворения Ахматовой с его «Уйдешь, я умру», и потому не удивительно, что стихотворение, написанное на следующий день, развивает именно тему смерти. Былая уверенность в том, что «в этот мир» она «родилась быть счастливой», и сожаления о «мимолетности жизни» сменяются «счастливым» неверием в ее продолжение:
Бессрочно кораблю не плытьИ соловью не петь.Я столько раз хотела житьИ столько умереть!Устав, как в детстве от лото,Я встану от игры,Счастливая не верить в то,Что есть еще миры.(СС1, 236)130
Ср. финальную строфу стихотворения Ахматовой «Сжала руки под темной вуалью…»:
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
День в день (9 мая) с этим стихотворением Парнок пишет обращенный к Цветаевой сонет. В нем можно различить причины тех переживаний, которые Цветаеву мучают:
Гляжу на пепел и огонь кудрей,На руки, королевских рук щедрей, —И красок нету на моей палитре!Ты, проходящая к своей судьбе!Где всходит солнце, равное тебе?Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий? 131В этих строках тот же «канун разлуки», только по-другому высказанный: Парнок как будто и хочет написать любовное стихотворение, но у нее не находится для этого слов и, видимо, чувств. Слова и чувства находятся другие, очень важные, но любовного признания не заменяющие.
131
Парнок С. Собр. стихотворений. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. С. 176.
На следующий день, 10 мая С. Эфрон будет писать своей сестре Е. Я. Эфрон, находящейся в Коктебеле, чтобы та позаботилась в течение лета об Але, которая должна была вскоре отправиться в Крым вместе с Цветаевой и Парнок. Сам он продолжит работу на санитарном поезде, обслуживающем фронт. В письме, тщательно скрывающем собственное эмоциональное состояние, Эфрон говорит лишь, что ему «вообще страшно за Коктебель» и добавляет, что нужно быть «с Мариной поосторожней», так как «она совсем больна сейчас» (СИП, 196).
Если новый голос, обретенный Цветаевой в стихе, уже признал поражение и произнес слова разлуки, то время жизненного сюжета протекало в ином темпе, и он продолжался. О том, что складывало столь мучительную атмосферу взаимоотношений Цветаевой и Парнок, судить невозможно, но едва ли дело здесь было в простой несимметричности чувств. В самом начале названные Цветаевой «поединком своеволий» (СП, 67), эти отношения развивались, очевидно, именно по законам такого поединка. Письмо к Е. Я. Эфрон от 30 июля 1915 года, написанное Цветаевой из Малороссии, куда они с Парнок уехали из Крыма, подтверждает слова С. Эфрона о болезненности внутреннего состояния Цветаевой: