Ему не ставили бронзового памятника на гранитном пьедестале; ему были присущи все человеческие слабости, а также все человеческие добродетели. Обученный философии полковником Лаарпом, свидетель удручающих безумных выходок своего отца, повергнутый в ужас историческими примерами, что были у него перед глазами, как Нерва, он хотел бы не родиться для трона и с содроганием видел приближение часа, когда его принудят подняться на престол. Вот что писал он 10 мая 1796 года Виктору Кочубею, послу России в Константинополе. Правда, Екатерина была еще жива; правда, еще до него должен был царствовать его отец; но вспомните: ходили слухи, что, скорее, править ему, а не отцу.

Вы не забыли о завещании в двух экземплярах, и как князь Безбородко построил свою судьбу. Впрочем, все это неважно; вот письмо Александра. В то время ему было только 19 лет. Написано оно по-французски:

«Это письмо, мой дорогой друг, вы получите через месье Жаррека, о котором я вам рассказывал в одном из моих предыдущих писем; таким образом, я могу объясниться с вами свободно по многим вещам.

Известно ли вам, мой дорогой друг, что, действительно, получается нехорошо, что вы не открыли мне ваших планов? Ведь только что я узнал, что вы испросили отпуск для турне по Италии, и что оттуда вы отправитесь в Англию на некоторое время. Почему вы ничего мне не говорите? Я начинаю думать, что вы сомневаетесь в моей дружбе к вам или не до конца уверены во мне; а я, в действительности, осмелюсь сказать, достоин такой же безграничной дружбы, какую предлагаю вам. Итак, заклинаю вас, сообщайте мне обо всем, что затеваете, и верьте, что не сможете доставить мне большего удовольствия. Короче, признаюсь вам, что до восторга рад был узнать, что вы бросаете это место, которое могло доставлять вам одни неприятности, никакой утехи не принося взамен.

Этот месье Жаррек очень милый парень; он провел здесь какое-то время, а теперь едет в Крым, откуда отправится морем в Константинополь. Нахожу его большим счастливцем, потому что ему представится случай увидеть вас, и я некоторым образом завидую его судьбе, тем более, что совершенно недоволен своей собственной. И меня восхищает, что материя путается сама в себе; в противном случае, мне было бы трудно задеть эту тему. Да, мой дорогой друг, повторяю, я совершенно не удовлетворен своим положением; оно слишком блестяще при моем характере, которому милы только мир и спокойствие. Двор, как место обитания, не для меня. Всякий раз страдаю, когда должен принять участие в представительстве, и мне делается дурно, когда вижу низость, творимую поминутно ради отличия, за которое я не дал бы и трех су. Я чувствую себя несчастным, потому что обязан общаться с людьми, которых не хотел бы держать даже слугами, и которые играют здесь первые роли, например, П.С., М.П., П.Б., оба Ц.С., М. и куча других, недостойных даже быть названными, высокомерных с младшими чинами и ползающих перед теми, кого боятся; наконец, мой дорогой друг, чувствую: я совсем не гожусь для места, где теперь нахожусь, и менее того – для места, ожидающего меня в один из дней, для места, от которого я поклялся, так или иначе, отказаться.

Вот, мой дорогой друг, великий секрет, который так долго я медлил вам сообщить, и не вижу нужды советовать вам помалкивать о нем, потому что вы чувствуете, что эта штука может стоить мне головы. Я молил месье Жаррека, чтобы он не отдавал никому, кроме вас, а в случае, если не сможет этого сделать, сжег бы письмо.

Я много думал и внутренне спорил на сей счет, потому что, нужно сказать вам, этот план вошел в мои мысли даже до знакомства с вами, и у меня было время сделать выбор.

Наши дела невообразимо расстроены; грабят со всех сторон; все департаменты управляются плохо. Порядок, кажется, изгнан отовсюду, и империя только приумножает свои владения; так в состоянии ли один человек ею управлять, да еще противостоять злоупотреблениям? Это абсолютно невозможно не только для человека обычных способностей, как я, но даже для гения. Мною всегда руководил принцип: чем плохо делать, лучше не браться за дело; в силу этого принципа я и принял решение, о котором сказал вам выше. Мой план следующий: однажды отказаться от такого опасного места, а я не остановлю эпоху подобным отказом, и устроиться с женой на берегах Рейна, где я жил бы спокойно, как простой человек, черпая счастье в общении с друзьями, изучении природы.

Вы будете смеяться надо мной, вы скажете, что это химерический проект; в этом вы - сам себе хозяин; но ждите развязки, и, после нее, я позволю вам выносить суждение обо мне.

Знаю, что вы разбраните меня, но не могу поступить иначе, потому что спокойная совесть - мое первое правило, а она никогда не успокоилась бы, возьмись я за то, что выше моих сил.

Вот, мой дорогой друг, остается заверить вас: там, где я окажусь, счастливый или несчастный, на коньке или в нищете, одним из моих самых больших утешений будет ваша дружба ко мне, и, поверьте, моя дружба к вам кончится только с моей жизнью.

Прощайте, мой дорогой и истинный друг; в ожидании одно лишь смогло бы прибавить мне счастья, это - увидеть вас.

Моя жена передает вам тысячу пожеланий; все ее мысли созвучны моим.

10 мая 1796 года

Александр».

Это письмо написал, как он сам отзывается о себе, отнюдь не гений, но человек с честным сердцем, напитанный, главным образом, философскими идеями XVIII века. А особенность той эпохи состояла в том, что философы были честолюбивы, как императоры, императоры же были скромны, не скажу, как философы, но в такой степени, в какой хотелось бы видеть скромными философов. Если Александру и, правда, удалось вложить свое сердце в грудь князя Кочубея, благодаря письму, что вы только что пробежали глазами, дорогие читатели, то вы должны понять, чего ему стоило продолжить дорогу отца, убитого над ним, этажом выше, отца, крики которого он услышал каким-то образом, и даже агонию, до последнего содрогания, хотя их разделяло перекрытие между этажами. Тем не менее, потом он оставался на троне. Было ли это самопожертвованием во имя народа? Были ли это такие чары власти, что, когда поднесли кубок к губам, нужно было его опустошить, несмотря на горечь по кромке и осадок на дне?

Мы увидели в письме царевича, что в 19 лет он говорил о своей жене и тяге к семейному уединению, разделяемой ею. Оно было бы для бедной императрицы большим счастьем, так как едва брачная корона на ее голове потускнела, она обратилась в корону с шипами. В возрасте еще молодой женщины она уже выглядела старой супругой, тогда как император, напротив, долго оставался пригожим и всегда неверным.

И потом, как все чувственные люди, Александр по сути был добрым и испытывал глубокое отвращение к тому, чтобы карать. Мы видели, как Пушкин нанес самое тяжкое оскорбление, какое можно разом нанести и величию трона, и чувству сыновней любви, - бросил к ногам Александра оду на его воцарение, О д у в о л ь н о с т и, и в наказание был выслан из Санкт-Петербурга и водворен на жительство к отцу.