– Не уйдете, – ласково улыбнулся Гольданцев. – Вы ведь не только трус, но ещё и собственник. И то, что вам кажется оскорблением, на самом деле самые естественные и самые распространенные человеческие качества. Судите сами – страх лишиться своего имущества заставил вас принять меня, хотя в первый момент очень хотелось выгнать, не так ли?

– Не так! – брякнул я слишком поспешно и тут же отвел взгляд.

Черт! Этот Гольданцев, для ученого фанатика, был слишком уж проницателен. И мое вранье, конечно же, от него не укрылось.

– А вот я думаю, что именно это вы и хотели сделать, – невозмутимо продолжил он. – И даже могу попытаться угадать причину этого. Хотите?

– Ну, попытайтесь.

Я, с напускной иронией, закинул ногу на ногу и, обхватив ладонями колено, вызывающе уставился на Гольданцева.

– Все дело в вашем дяде, – уверенно заявил тот. – И не опускайте глаза, я уже увидел в них, что угадал верно. Василий Львович, наверняка, оставил вам устное или письменное завещание, в котором строго-настрого запретил связываться со мной. И, особенно, если я приду с какой-нибудь завлекательной тайной. Но беда в том, что наши близкие, любя нас и желая оградить от бед, не могут предугадать всех жизненных обстоятельств, в которых нам предстоит оказаться. Мой отец даже собирался уничтожить свои записи, лишь бы я не сунул в них нос, но, к счастью, рука не поднялась. Не сумей я продолжить его дело, многое, ох, многое, пошло бы в моей жизни не так… А теперь… Видите, я живой и здоровый.., действительно здоровый, хоть вы, наверняка, считаете меня немного безумным, сижу тут, разговариваю с вами и даже оказываю посильную помощь в разрешении ваших проблем. Заметьте, кстати, что помощь оказывается именно благодаря той самой страшной и опасной тайне, которой вас так запугали… Да, не спорю, для отца и для Василия Львовича она действительно оказалась роковой, но я-то пошел дальше! Я понял их ошибку, не стал её повторять, благодаря чему познал много больше, чем мой отец. И теперь остается совсем чуть-чуть до открытия того единственного компонента, который обезопасит всю тайну в целом! Грубо говоря, я занят поиском противоядия для того безрассудного эксперимента, который поставили на себе мой отец и ваш дядя.

– Так они что, отравились? – глупо спросил я.

– Да нет же, нет!

Лицо Гольданцева сморщилось, как от боли.

– Они просто увлеклись… Отец верил в Галена, как в бога, ни одной минуты не сомневался в верности его изысканий, но упустил из вида то обстоятельство, что рукописи обнаружились в тайнике, тщательно и замысловато укрытые другим великим ученым. Зачем он это сделал? Почему? Отец все списал на инквизицию. На тот период, когда учение Галена хотели запретить, признать ошибочным и вредным. Но гения невозможно запретить! Точно так же, как невозможно отнять у человечества знания, на которых построена вся современная медицина.

– И, тем не менее, ваш Гален благополучно забыт, – вставил я.

– Да нет, он не забыт! – воскликнул Гольданцев. – Просто учение его так объемно, так велико, что толпы последователей «раздергали» его на отдельные составляющие, развили их, добились собственных открытий в какой-то одной, узкой области, стали корифеями, а Гален, который засеял это поле зернами своей гениальности, все больше отходил в тень. Но его даже церковь признавала. Канонизировала в тринадцатом веке, потому что оказалось очень удобно – заменить понятие мировой пневмы на божественную сущность и проповедовать свои идеи ещё и от лица науки. Однако рукопись из книги де Бове так и осталась спрятанной. Выходит, её прятали не от инквизиции…

Тут из кухни донесся противный дребезжащий звук. Я невольно вздрогнул, а Гольданцев сорвался с места и выбежал из комнаты.

Снова послышался лязг и треск. Противный звук прекратился. «Наверное, это таймер», – подумал я и выдохнул с облегчением. Проклятый Гольданцев сумел-таки пробудить во мне любопытство. Не столько своими лекциями о Галене и его открытиях, сколько возможностью узнать, от чего же, все-таки, умер дядя.

Я задумался.

Момент был подходящий. Гольданцев сел на любимого конька, и теперь нужно было только терпеливо его дослушать, а потом спросить о дядиной смерти. Он ответит, не сомневаюсь. А заодно, не станет больше считать меня трусом…

Хотя, нет…

На «слабо» меня даже в детстве не могли развести. А вдруг тайна все же не такая безопасная, как он пытается мне внушить? Дядя, конечно, не мог предвидеть всех моих жизненных обстоятельств, но, хорошо его зная, я был уверен – просто так Василий Львович категорических запретов делать бы не стал. Пожалуй, лучше не связываться. Кое-что я и так уже понял, а остальное поищу в тетрадке, прежде чем отдам её Гольданцеву. Не найду, так не найду. А если что-нибудь обнаружу, то, по крайней мере, не от Гольданцева…

– Ну вот, ещё двадцать минут и все будет готово, – бодро заявил Николай, возвращаясь из кухни. – Итак, на чем мы остановились?

– М-м, послушайте, – промямлил я, – все это очень интересно, но я, честное слово, к этому разговору не готов. Вы правы, дядя запретил мне влезать в это дело, и я намерен выполнить его последнюю волю. Можете считать меня трусом, кем угодно, но разговор о рукописях и опытах мы продолжать не будем.

Гольданцев с минуту смотрел на меня обескуражено, потом криво усмехнулся.

– Что ж, не хотите, как хотите. Не навязывать же, в самом деле… Жаль. Помните, у Булгакова было: «Трусость – самый страшный порок…»? Впросак попасть не боитесь?

– Булгакова вспомнили? – не удержался я от улыбки, – А недавно говорили, что беллетристику не любите.

– Не люблю, – кивнул Гольданцев. – Но кое-что читаю. Я даже ваше читал.

– И как? Понравилось? – спросил я, желая сменить тему. Ответ мне слышать не хотелось.

Гольданцев, кажется, понял и это.

– Даже не знаю, говорить, или не говорить… Боюсь, мое мнение для вас, мягко говоря, мало что значит. Но, раз вы не хотите говорить о другом, можно отвлечься и на это.