Однако рассказчик Юрка всех разочаровал:

— Да нет, хлопцы, в тот раз он и вправду был один. Ну так вот, — возвращается он в прежнее русло. — Заплутал наш дядька Макар. Глядит — место не то. Дерево стоит какое-то, большое, незнакомое. И вдруг — что такое? Только что ничего не было, и вдруг перед ним на ветке хлопец сидит, рыжий-прерыжий. До пояса хлопец, а дальше черт разберет что: то ли пламя вьется, то ли туман огневой клубится. А хлопец пригожий — очей не оторвать: лицо белое, во мраке все светится, брови черные дугой, а глаза — ну ровно две зеленые звезды! Да только глядеть на него жутко, как к месту прирастаешь… Макара дрожь охватила, чуть вязанку не выронил. Глядели, глядели так они друг на друга, а потом вдруг рыжий хлопец взял да ему в рожу и плюнул; захохотал потом жутким хохотом, и опять ничего не стало, как его и не было, только волдырь на щеке у Макара…

— Ого! Горячие тут хлопцы! — оценил Митрась.

— А вы знаете, отчего плюнул-то? — снова подал голос Андрейка.

— Ну?

— Оттого, что дядька Макар, когда заплутал, ругнулся больно громко: пропади, мол, ты пропадом, нечистая сила, да еще и кой-чего покрепче добавил. А хлопцы рыжие — они ой как обидчивы!

— Погоди, так ведь нечисть крепкого слова боится! — перебивает тот же тоненький голосок.

— Кто боится, а рыжим плевать: нежитью они себя не почитают!

— Добро еще только плюнул! — поежился маленький Тарасик. — Мог ведь и похуже что вытворить…

— Да ну вас! — сонно заворочался под полушубком разбуженный дед Юстин. — От костра Макар ожегся, муха красная вылетела.

Будничная воркотня деда Юстина сразу все испортила; рассказывать и пугать друг друга больше не хотелось, и мальчишки заскучали. После недолгого молчания кто-то пошевешил Митраню за плечо.

— Ты бы спел что-нибудь, Митрасю, — попросили его негромко.

Все глаза устремились на Митрася. Рыжее пламя позолотило его черные вихры, лишь внутри густой шевелюры таилась глухая чернота. Глаза, днем какие-то зеленовато-карие, неопределенные, теперь, в свете костра стали совсем темными, и в них подрагивали отблески пламени.

Он затянул песню высоким, чуть плавающим голосом; в ночной тишине полилась неторопливая мелодия:

Далеко разносился его голос над посеребренными росой лугами, где мирно щипали траву стреноженные кони, где клубился над рекой голубой туман. Завороженно слушая, притихли мальчики; даже дед Юстин под полушубком перестал ворочаться и кряхтеть.

Митрась лишь много позднее поймет, что именно в эти минуты он был по-настоящему счастлив. Сколько раз он будет потом с сожалением вспоминать и эту ночь, и костер, и рдеющие неровные блики на лицах друзей, и смутный голубой туман над недалекой рекой. Сколько раз, в самые черные свои дни, он будет вспоминать эту ночь, черпая силы в этих воспоминаниях! Когда-то, в далеком будущем, эта память, возможно, спасет ему жизнь.

Но это все будет потом, а пока он, сидя возле дотлевающего костра, поет своим новым друзьям незнакомую доселе песню, рожденную далеко от этих мест, но принятую этой землей, как и этот чужой одинокий мальчишка теперь принят ею за названного сына.

Рожь доспевала. Колосья налились, отяжелели, согнулись на высоких стеблях. У дороги рожь примята, густо запылена.

Горюнец задумчиво вертит в пальцах жесткий, щекочущий ладонь колос, ясный взгляд его устремлен вдаль, туда, где желтая нива вдруг резко сменяется темной полосой ельника, над которым раскинулось белесоватое, словно выгоревшее за лето, небо.

— Надо бабам сказать, что серпы уж пора готовить, — произнес над ухом стоящий рядом Савел.

Горюнец перевел на него глаза. Уставясь в землю, Савка сосредоточенно обгладывал колосок, двигал крепкими челюстями, разжевывая мягкие еще зернышки, то и дело сплевывая колючую шелуху.

— Ты один жать пойдешь? — спросил он, выковыривая застрявшую в зубах ость.

— А то что ж, — спокойно повел бровями Горюнец, — Митранька-то мал еще, уморится совсем на такой работе.

— Ой, балуешь ты его… Гляди, вырастишь лежебоку безрукого! У меня ему давно бы небо в овчинку свернулось! — Савка на этих словах забавно сжал кулаки и стиснул у переносья белесые бровки.

— Руки коротки, — усмехнулся Горюнец, снисходительно поглядев на него. Выгоревшие, растрепанные вихры торчат, как у мальчишки, тугие загорелые кулаки воинственно сжаты — петушок бойцовый, да и только!

Горюнец вздохнул; затуманила ему сердце какая-то смутная грусть, и лишь немного погодя он понял: лето кончается. Не успел оглянуться — вот и рожь поспела, шелестит сухими остистыми колосьями Скоро ему вместе с соседскими бабами выходить с серпом на полосу — и заноет поясница, и натруженные мускулы будут болеть, и едва закроешь глаза, будут всякий раз мерещиться падающие под серпом колосья. А потом… потом пожелтеют и облетят березы, небо низко затянется тяжелыми облаками и понесется над землей печальный журавлиный клич. И зарядят дожди, и раскиснут дороги, и с новой силой встрепенется дремлющий в груди недуг… Нет, нет, лучше об этом не вспоминать!..