Тэкля надела ей на голову деревянный обруч, оплетенный в узор красной и белой нитью. Поглядела сперва на внучку, затем в окошко — и покачала головой.

— Что, плохо? — спросила Леська.

— Не в том дело, — ответила бабушка. — День знойный будет, голову тебе напечет. Платочек беленький сверху надень.

И Леська надела белый платочек с красной вышитой каймой, потом поглядела в кадку с водой, на свое бледное отражение: смуглое личико, на нем ярко выделяются карие большие глаза под тонкими черными бровками, чуть припухший маленький ротик. Но вот нос… Что у нее за нос!.. Не тонкий, прямой, с четко очерченными ноздрями, как у большинства окрестных девчат — по-хохляцки вздернутый, сводящий на нет всю древнюю славянскую породу, которой так гордятся длымские женщины. Не сказать, что ее это портит, вовсе нет, однако придает всему ее лицу оттенок какой-то первобытной диковатости.

Леську, однако, смущало вовсе не это. Повертелась над кадкой, оглядела себя и с того, и с другого бока, а потом вдруг надула губы и раздраженно отбросила за спину длинную каштановую косу, как будто та была в чем-то виновата.

— И угораздило же меня такой родиться: рыжая — не рыжая, чернявая — не чернявая! А лицо-то, лицо! Страх-то какой, хуже, чем у цыганки! Вот же от солнца не убереглась!.. Другим-то все ничего, а я чуть побуду на припеке — и снова чернее сажи…

С легкой завистью ей вспомнилась Доминика, первая на селе красавица; белокурая и светлоокая, она обладала такой чудесной кожей, что только с яблоней в цвету можно было сравнить дивный ее оттенок. Знать бы, за какие добродетели наградил ее господь столь чудным даром; один господь и ведал, какое тайное средство ей было известно, но кожа Доминики никогда не загорала, и даже в самые знойные летние дни лишь иногда, может быть, становилось чуть розовее, чем обычно. Но Доминика так никому и не открыла своей тайны, сколько у нее ни пытали…

По дороге в поле их нагнал Янка. Он выглядел немного смущенным — видимо, потому, что шел на жатву один. Жатва считалась бабьей работой, мужики занимались ею редко, только если в семье больше жать было некому. А он еще и серпа в руках давно не держал, с отроческих лет, и жать, поди, совсем разучился.

Как и все в этот первый день жатвы, он был принаряжен: алые цветы роскошно цвели в окружении черных завитков на его праздничной рубахе, а сам он выглядел каким-то бледным, под глазами залегли темные круги.

— Боюсь вот, как бы со мной в поле не вышло чего, — признался он; голос его звучал мрачно, глуховато. — Всю ночь уснуть не мог, так грудь сдавило — не выдохнешь…

— Просто душно было, Ясю, — попыталась успокоить его Леська. — Савося наш тоже полночи не спал. А я спала, и даже сны видела. Хочешь, расскажу, что мне снилось? — оживилась она, вспомнив о своем чудесном сне, о котором ей так и не дали рассказать.

И тут же голос ее зазвучал таинственно, завороженно; таким голосом только сказки впору говорить:

— Будто ночь кругом, а я на берегу сижу. Ивы кругом, вода плещет, звезды в небе переливаются. И тихо-тихо. А потом вижу: по реке мимо меня лодка плывет, да не такая, на каких у нас мужики по Бугу плавают, а длинная, узкая, легкая и вся серебрится. И плывет так тихо, будто скользит, даже волны от нее нет. И так захотелось мне в ту лодку, чтобы вот так же плыть мимо всей этой красоты… А уж кто в той лодке был, я и помнить не помню.

— Да известно кто — бес какой-нибудь, — пожала плечами Тэкля. — Сплюнь через плечо!

— Почем вы, бабуля, знаете, что бес? — обиделась Леська.

— А кому ж еще-то и быть, раз волны нету? Ясное дело, бес какой-то тебя во сне искушает.

— Ну а вдруг не бес?

— Ну, добре! — решительно оборвала Тэкля. — Бес — не бес, а все одно — нечисть! Сплюнь лучше!

Пришлось сплюнуть. И все же обидно ей за свой сон, который внес в ее жизнь новую окраску — может, ненадолго, может, он скоро растворится в других ощущениях, но все же хочется сохранить его подольше. А тут — плюнь через плечо, чтобы сгинул он навсегда!

Но разве он сгинул? Просто ушел в глубину души; придет время — и снова выплывет.

Впереди зажелтела нива, замелькала яркими паневами, белыми платками и намитками жниц. Янка махнул рукой в их сторону:

— Народу-то, народу-то уже сколько!

— А ты б еще больше дома возился! — ответила Тэкля. — Мы, поди, самыми последними и будем.

Женщины работали, сосредоточенно уткнувшись носами в землю. Только две из них, на крайних полосах, негромко переговаривались:

— Да нешто это жито? Это ж слезы, а не жито! Низкое да жидкое, поди, и серпа-то не дождется, само поляжет, сомлеет…

— Ясно, сомлеет! А с чего ему и хорошим-то быть: на таких-то песках!..

Леська поморщилась: ох уж эти двое! Все им неймется, все ищут, что бы охаять! А поглядишь: рожь как рожь, не хуже, чем всегда родится. Найдутся же люди, которым всегда все не так!

На опоздавших никто и внимания не обратил. Они молча разошлись по своим полосам, кивнув друг другу на прощание.

Леська стояла босиком на меже, на серой пересохшей земле, которая, сбиваясь мелкими комочками, застревала между пальцами, а сама глядела, как золотой дугой вспыхивал на солнце Тэклин серп. По обычаю, как лучшая в семье жница, первые горсти нового жита Тэкля срезала одна. Внучка с гордостью любовалась ее ладной работой, ловкими руками, заголенными выше локтя, ярким огнем серпа, мелькавшего, словно молния.