– Дорогой друг, вас все оставили? – Улыбка несчастной государыни была как солнце в апреле: то спрячется, то проглянет, но вечно в слезах. И вся она, бесплотная, нездешняя, точно принадлежала другому миру. А когда-то ее называли самой красивой из русских императриц. Психеей.

– Вашему величеству ведомо, что в Петербурге возмущение. – Петрохан преклонил колени. – Дела службы призвали моих товарищей в столицу.

Все, все уехали. И генерал-адъютант Чернышев, и новый начальник Главного штаба Дибич, и добрейший князь Голицын. Каждому из них было что сказать молодому самодержцу. Только Волконский, как старый пес у порога дома, дожидался смерти хозяев и намеревался околеть на их могиле. Он с ног сбился, отыскивая в глуши бархат, золотые кисти, черный креп, телеги и годных лошадей. Хватись чего, негде взять!

– Как, однако, Александр бывал неделикатен, – прошептала Елизавета Алексеевна, поднимая глаза к портрету мужа. Она сидела в угловой комнате с видом на море. На круглом столике возле нее стояла ваза с маками и незабудками. Рядом – белый платок с рябью коричневатых капелек крови – ее величество кашляла все сильнее. – Вообще он тонко чувствовал настроение людей, но иногда как бы заставлял себя не замечать, что у окружающих есть сердце. Вам, наверное, трудно было встретиться с Дибичем?

Волконский пожал саженными плечами.

– Я всегда сопровождал его величество в поездках и благодарен, что в последнюю он не отправился без меня.

– Вы верный друг. – Елизавета Алексеевна кивнула. – Когда мне разрешено тронуться в путь?

– К середине месяца дороги устоятся и воздух прогреется градусов до восемнадцати…

– Мне кажется, я не доживу, – с тоской молвила женщина. – Ах, почему Господь не дал мне сил последовать за гробом?

– Помилуйте, ваше величество, – искренне возмутился князь. – В декабре вы были так слабы… Путь за катафалком убил бы вас.

Императрица тихо рассмеялась.

– Какое это имеет значение? Одному Богу известно, кто и что я теперь. Вы слыхали, что в народе меня называют сиротой?

Всем чужая в императорской семье Елизавета и при муже не пользовалась особым почтением. Жила замкнуто. Почти все содержание из казны отдавала на благотворительность. Теперь бедняжка сомневалась, не вытеснят ли ее вовсе из дворца.

– Вам не о чем беспокоиться, – мягко пророкотал Петрохан. – Я принес письмо государя.

– Ко мне?

Волконский покачал головой.

– Ко мне. Прочтите и вы все поймете.

Вдова с некоторым недоверием взяла листок. Она не любила Никса, потому что лучше других видела: этот честолюбец с восемнадцатого года думал только о власти. Боялся и хотел ее. Как мальчик хочет женщину. Не решается и рукоблудит в темноте. А на людях делает невинные глаза.

«Дорогой Петр Михайлович. – Строки не были ровными. Корреспондент волновался и спешил. – Касательно заданных Вами вопросов о нынешнем положении ее величества, я хочу все оставить по-старому. Без изменений ее домашнего обихода. О чем уже указы подписаны. Вместо 250 тысяч, положенных августейшей вдове, за ней останется миллион. Ораниенбаум и Каменный остров суть ее наследственные владения. А Царское Село до конца дней в полном ее распоряжении. Об этом ей не пишу, ибо не знаю и не умею как».

– Очень благородно. – Белая, почти восковая рука женщины свесилась с подлокотника. Листок выпал на ковер. – Однако я была бы тронута, получив личное письмо наследника моего мужа.

Волконский пристально посмотрел на собеседницу. Неужели эта кроткая, несчастная в своем одиночестве женщина не видит, что государь пытается и не может к ней обратиться?

– Вы же знаете, что творится в Петербурге, – осторожно упрекнул князь. – Будьте снисходительны. Он молод.

Бледное отрешенное лицо императрицы на секунду зажглось негодованием.

– Александр бы этого не допустил. Во всем виноват один Никс. Прекрасный дебют! Мятеж в начале царствования…

А какой дебют был у Александра? И ведь именно он позволил заговору разрастись.

– Все это уже не важно. – Вдова сама прервала себя. – Николай потерял голову и превратил присягу в фарс. Но что сделано, то сделано. У меня остался последний долг перед ним.

Петрохан напряг слух.

– Александр оставил мне железный ларец, взяв слово, что я передам содержимое тому лицу, которое наследует власть после него. Боюсь, что Бог уже торопит меня, и прошу вас исполнить обещание.

Волконский поклонился. Сама мысль о том, что покинувшие его товарищи увезли в Петербург не все бумаги покойного государя – главное осталось за семью печатями – согревала душу.

– Вот этот ларец, – женщина указала на железную шкатулку, стоявшую на комоде под портретом.

Волконский видел ее множество раз и полагал, что там драгоценности или письма.

– А ключ?

– Я не знаю, – устало вздохнула больная. – Александр держал его запертым.

– И вам не известно, что там? – Петрохан едва справлялся с волнением.