Теперь у пациентки отсутствует какое-либо сопротивление по отношению к тому, чтобы прояснить формирование её любовной склонности. Пациентка рассказала, что первые годы в этом доме она провела беззаботно, легко исполняя свои обязанности, не замечая того, что её истинные желания оставались нереализованными. Но как-то обычно очень занятый, серьёзный, всегда с нею очень сдержанный господин завёл с пациенткой разговор, касающийся воспитания детей. Он был в этот раз гораздо мягче и сердечнее, говорил о том, что он возлагает большие надежды на её заботу о его осиротевших детях, даже смотрел он на неё каким-то особым взглядом… Вот с этого момента пациентка и начала горячо любить господина директора, охотно предаваясь радующей её надежде, которую она вывела из тогдашнего разговора. И только когда после этого ничего дальнейшего не последовало, не смотря на её огромные ожидания, вообще никакого другого доверительного обмена мыслями, она решила забыть о том, что между ними произошло. Пациентка совершенно честно призналась мне, что по-видимому тот особый, проникновенный взгляд предназначался его умершей жене, о которой он тогда вспоминал; да и вообще все её мечты, вся её увлечённость господином совершенно бесперспективны, это же ясно как день.

Я ожидал, что наш разговор основательно изменит психическое состояние пациентки, но оно пока оставалось прежним. Она продолжала быть подавленной и в плохом настроении. Гидропатический курс (водолечение), который я заставил её начать проходить, немного освежал её по утрам, а преследовавший пациентку запах сгоревшего мучного блюда хотя и не исчез, но стал слабее и появлялся реже, как она говорила, только при особенно большом волнении.

Сохранение этого «обоняющего»символа памяти навело меня на мысль, что ощущение неприятного запаха не только свидетельствует о пережитой главной травматической сцене, но и является символом-фундаментом для многих небольших побочных травм. Так что мы стали исследовать всё, что могло бы находиться хотя бы в отдалённой связи с первоначальной сценой, в которой фигурировало сгоревшее мучное блюдо. Мы подробно прорабатывали темы различных домашних трений, поведение дедушки и многое другое. И постепенно ощущение запаха горелого всё больше исчезало. Как раз в этот момент мы вынуждены были на длительный срок прервать психическое лечение из-за нового обострения болезни носа – была обнаружена костоеда решётчатой кости.

Когда пациентка появилась снова, то сообщила о том, что рождественские праздники принесли ей столь большое количество подарков от обоих господ и даже от домашней прислуги, словно все сговорились с нею помириться и изгладить у неё из памяти воспоминания о конфликтах последних месяцев. Но такая навязанная любезность не производила на неё никакого впечатления.

Когда уже в другой раз я спросил пациентку о преследовавшем её запахе сгоревшего мучного блюда, она сказала, что хотя он и исчез, вместо себя оставил другой схожий запах, напоминающий дым от сигар. Вероятно, это ощущение существовало у неё и раньше, но не замечалось из-за более сильного запаха мучного блюда. А сейчас сигарный дым выступил в своём полном объёме.

Я не был особенно удовлетворён результатом моего лечения. Произошло то, что всегда придаёт терапии, ограничивающейся борьбой с симптомами, дополнительный неприятный оттенок – несмотря на то, что удаётся успешно удалить определённый конкретный симптом, его место тотчас занимает другой. Но я всеми силами принялся за аналитическое устранение нового символа памяти.

В этот раз пациентке не имела не малейшего подозрения о том, с чем бы могло быть связано новое неприятное обонятельное ощущение. Она рассказывала: «У нас в доме курили постоянно, я просто действительно не могу этот запах связать с каким-то определённым событием». Я убедил пациентку, что от надавливания моей рукой она сможет всё вспомнить. Ранее я уже упоминал, что для воспоминаний пациентки были характерны живость и отчётливость, они были «визуальными». И, действительно, под нажатием моей руки у пациентки всплыл образ, правда, вначале не совсем отчётливо и лишь частично. Она увидела столовую в доме господина директора, вместе с детьми она поджидала прихода с фабрики на обед обоих господ. – Сейчас мы сидим вокруг стола: господа, француженка, экономка, дети и я. Но так было и в любой другой день недели. – Пожалуйста, внимательно всматривайтесь и далее в эту картину, она будет изменяться, приобретая свою неповторимость. – Да, теперь я увидела ещё одного гостя, главного бухгалтера, довольно пожилого человека, любящего детей господина словно бы те были его внучки; он так часто приходил на обед, что на него и не всегда обратишь внимание. – Терпение и только терпение, ни на миг не отвлекайтесь от этой картины, тогда, наверняка, что-нибудь произойдёт. – Нет, ничего особенного не происходит. Мы поднимаемся из-за стола, сейчас дети должны попрощаться и мы уйдём с ними на третий этаж. – Ну и что дальше? – Да, дальше, действительно, кое-что происходит, я сейчас хорошо припоминаю ту сцену. Когда дети собрались уходить главный бухгалтер захотел их поцеловать. Но мой хозяин резко вскочил со своего места и закричал: «Не смейте целовать моих детей». От этого у меня закололо сердце, а так как господа тотчас принялись курить, в памяти у меня сохранился только запах сигарного дыма.

Таким образом, теперь мы видим, что за первой травмой находилась другая, более глубоко спрятанная сцена, действующая в качестве психотравмы, и сохранившая по себе символ памяти в виде запаха сигарного дыма. Но откуда же исходит такое сильное воздействие («дальнобойность») этой сцены? – Я спрашиваю пациентку: Какая же сцена произошла раньше, та, в которой фигурирует запах сигарного дыма, или другая, с запахом сгоревшего мучного блюда? – Последняя сцена произошла раньше почти на целых два месяца. – Мне непонятно, почему у Вас закололо сердце, когда отец своеобразным способом защищал детей? Это ведь никак не относилось к Вам? – Да просто не совсем хорошо было так грубо наезжать на пожилого мужчину, который был добрым другом, да к тому же ещё и гостем. Во всяком случае, это можно было сделать в более спокойном тоне. – Так Вас всего лишь неприятно поразило грубое поведение Вашего господина? Возможно, Вам стало стыдно из-за его поведения, а может быть Вы даже подумали, если он из-за такой чепухи позволяет себе столь большую грубость в отношениях с пожилым другом и гостем, как же тогда он будет поступать со мной, если я окажусь на месте его жены? – Нет, так далеко мои мысли не заходили. – Так что же, Вас поразила именно грубость? – Конечно, хотя он никому не позволяет целовать своих детей. – Сейчас я опять нажму рукой на Ваш лоб и под её давлением у Вас всплывёт воспоминание о ещё более отдалённой по времени сцене, которая как раз и является наиболее травмирующей; именно она наделила эпизод с главным бухгалтером таким большим травмирующим значением.

Оказалось, что ещё за несколько месяцев до сцен с запахами, одна знакомая дама, прощаясь, поцеловала обоих девочек в губы. Отец, находившийся тут же рядом, сумел-таки сдержаться и ничего не сказал, но по уходу дамы разразился гневными высказываниями по адресу несчастной воспитательницы. Он втолковывал ей, что именно она ответственна за то, чтобы никто не целовал его детей в губы, отныне её обязанностью становится не допущение и близко чего-либо подобного, а если она сама будет попустительствовать этому, то будет считаться, что она не справляется со своими прямыми обязанностями. Если хотя бы раз подобное произойдёт, то он тотчас передаст воспитание своих детей в другие руки. Это было время, когда пациентка считала, что любит господина директора, она всё ещё надеялась, что услышит что-то, напоминающее их первый дружеский разговор. Но эта сценка уничтожила все её надежды. Про себя пациентка подумала: если из-за таких безвинных пустяков, причём таких, к которым я никак непричастна, он так грубо отыгрывается на мне, высказывая неприятные угрозы, тогда, конечно же, я ошибалась, что у него были ко мне тёплые чувства. Тогда бы они не позволили ему оскорблять меня. – Очевидно, что именно эту мучительную сцену пациентка пережила ещё один раз, когда бухгалтер вознамерился поцеловать детей и был грубо одёрнут их отцом.

Когда спустя два дня после этого последнего психического анализа мисс Люси опять посетила меня, я спросил у неё, что хорошего за это время произошло с нею.

Теперь она выглядела совершенно по-другому, смеялась и высоко держала голову. На мгновенье я даже подумал, что по-видимому ошибочно оценил их отношения, что из гувернантки детей, она превратилась в невесту директора. Но мои предположения оказались ошибочными: «Нет-нет, ничего нового не произошло. Просто Вы меня ещё плохо знаете, так как видели меня только в болезненном состоянии и плохом настроении. А обычно я всегда вот такая весёлая. Когда я вчера утром проснулась, то не ощутила никакой прежней тяжести, и два дня чувствую себя превосходно. – А что Вы думаете о перспективах Вашего нахождения в доме директора? – Мне стало совершенно ясно, что ничего хорошего меня здесь не ожидает, но я не собираюсь горевать из-за этого. – А удастся ли Вам теперь найти общий язык с прислугой? – Да я думаю, что все прежние конфликты были связаны с моей повышенной обидчивостью. – Вы всё ещё любите господина директора? – Конечно, я продолжаю его любить, но теперь это уже ничего не значит. Ведь никто же не запретит мне думать и мечтать о том, чего я сама хочу.

Я внимательно исследовал её нос и обнаружил, что почти полностью восстановилась его болевая и рефлекторная чувствительность. Теперь пациентка могла легко различать запахи, хотя и делала это пока неуверенно и затрачивая большие усилия. Мне ещё нужно будет выяснить, насколько сильно повлияла на анозмию соматическая болезнь носа.

Всё лечение захватило немногим более девяти недель. Четырьмя месяцами позже я случайно встретил мою бывшую пациентку на одной из дач. Она была весела и сохраняла своё хорошее настроение.