— Не дойдете, нипочем не дойдете, стал быть, так вам нельзя, — приговаривала хозяйка, доставая из сундука брюки, серые косоворотки, юбки. Вещи были ношеные, не раз стиранные, аккуратно залатанные.

Соня и Глаша переоделись (военную форму хозяйка куда-то спешно унесла) и превратились в загорелых станичных девушек. Новая одежда одной Озерковой оказалась совсем впору. Высокому парню-памовцу и брюки, и рубаха были малы. Глядя на него, Глаша прыснула, вспомнила, какими появились девушки в Энгельсе.

— Ты, Николай, уж лучше дальше один иди, — сказал шофер, — а то сам попадешься, и мы через тебя пропадем.

— Да мало ли по станицам таких долговязых недотеп! Придурись маленько — за блаженного сойдешь, — рассудительно сказала хозяйка.

Все расхохотались.

— Ему и придуриваться не надо, — пробормотала под нос Глаша.

— Ну, а как же?! Военная хитрость, — оправдываясь, сказала хозяйка. — Ну идите с богом. А если кто из фрицев спросит: «Кто такие?», — говорите: «С окопов идем». Тут у нас много люда проходило, что окопы рыли. Вот и вы вроде из тех. Ничего, мол, не знаем, идем с окопов.

Теперь идти было спокойнее. Переоделись они вовремя. В тот же день, часа через три, им на дороге повстречались немцы на мотоциклах, посмотрели подозрительно, но задерживать не стали.

— Прямо сердце остановилось, — призналась Глаша. — Забыла совсем, что не в форме. Здорово все-таки я к ней привыкла..

— Рыжий оглянулся даже, — сказал памовец, нервно хихикнув.

— Спасибо, что женщины, — проворчал шофер. — А то в сапогах мы все в одинаковых, армейских, на мысли наводит. Как бы не вернулись, а, товарищ лейтенант? От греха, может, сойдем с большака?

Они свернули в пшеничное поле и долго шли по тропе, часто поглядывая в сторону дороги.

Миновало еще несколько дней. Раз им пришлось ночевать в селе, занятом фашистами. Получилось так потому, что расспросить по дороге никого не удалось, никто не встретился.

В хате, куда они попросились переночевать, старик сказал, что в станице немцы: небольшой отряд на машинах въехал незадолго до их прихода и расположился в центре станицы.

— Надо уходить, — поднялся первым шофер.

— Подожди, сядь, — приказала Озеркова. — Куда мы пойдем?

— Товарищ лейтенант, лучше уж подальше от них, — попросила Глаша.

Услышав Глашино обращение, старик внимательно посмотрел на Озеркову, видимо, сообразил, в чем дело, но расспрашивать не стал.

— А была — не была! — легкомысленно махнул ручищей памовец.

— Да не в этом дело, — сказала Соня. — Выйдем и в темноте напоремся на их посты. Тогда уж наверняка возьмут. Лучше с рассветом двинемся дальше. Властей немецких у вас тут еще нет, дедушка?

— Откуда им быть? Я ж говорю: до вас часа за два прикатили. По станице прошли, в овчарни, в хаты заглянули, взяли, что надо, и успокоились, — теперь в школе сидят. Пьют-гуляют аль дрыхнут — уж не знаю.

— Может быть, завтра уедут, — предположила Соня.

Хоть и очень устали, но Глаша и Соня спали плохо — ворочались, просыпались, было душно, мешал храп шофера. Среди ночи Озеркова вышла на крыльцо.

Над станицей висела полная луна, звенели неутомимые цикады, изредка вскрикивала какая-то ночная птица. В той стороне, где остановились фашисты, было тихо.

«Прилетели бы сейчас девочки да стукнули по их машинам так, чтобы все здесь остались! — подумала Соня. — Хоть бы десяток уничтожили, все нашим было б легче. Гонят нас немцы, просто гонят и гонят. Когда только мы остановимся?»

Утром, как и предполагала Озеркова, гитлеровцы снялись с места и уехали. Путники простились с дедом, он вышел за ограду их проводить.

— От обувки от вашей бензином попахивает, — сказал он напоследок. — Ну, да, бог даст, вороги не учуют. Это у меня нос больше к скотине приспособлен, а они сами на машинах да на танках. Авось обойдется. Ступайте с миром.

Снова шли по жаре, в пыли. Плохо было с водой — мучила жажда. У шофера настроение вконец испортилось, он ворчал, бранил немцев, бранил и наших за то, что быстро отступают — не догонишь.

«И то верно, — думала Соня Озеркова, — больше сотни километров отмахали, идем уже десятый день, а наших нет и нет. Видно, отходят без боя. В этой степи и закрепиться негде, а немцы наступают на пятки, наседают на плечи. Неужели до самого Кавказа придется идти?»

Долго шагали молча, через каждые 45 минут — через час присаживались передохнуть. Особенно трудно давалась дорога Глаше: в больших сапогах портянки сбивались и натирали ноги. Когда после короткой передышки Озеркова командовала: «Подъем!» — Глаша вставала последней и на лице у нее появлялось ожидание муки. Она стала отставать, шла, облизывая сухие губы, на привалах сразу ложилась в сухую траву, закрывала глаза. Заметив, что Глаша отстала, Соня тоже останавливалась, просила подождать мужчин. Долговязый, обросший бородой памовец садился на корточки и смотрел в землю, будто занятый сложными мыслями. Глядя в сторону приближающейся Глаши, шофер говорил, ни к кому в отдельности не обращаясь: