Дальше на восток из вод все еще высовывались несколько пиков той высокой горной гряды, что ограждала северную прибрежную равнину. Среди них находился и могучий пик Дикеоса, или Христа Справедливого, смотревшего на деревни, разбросанные по северным склонам. Теперь же он стал крошечным островком, и никому не повезло вовремя оказаться на его вершине.

Должно быть, все выглядело так же и в столь давние времена, когда море у берегов моей родины, ограниченное полуостровом Халкидика, вздыбилось и обрушилось на сушу, когда воды Внутреннего моря потекли через ущелье Темпе. Могучие отголоски этого катаклизма оставили отметины даже на горных стенах самой обители богов, Олимпа, и пощадили они только мистера и миссис Девкалион, поддерживаемых богами на плаву с целью создания мифа, и некоторых людей, дабы рассказать его.

— Вы жили тут, — сказал Миштиго.

Я кивнул.

— Но родились вы в деревне Макриница, что в горах Фессалии?

— Да.

— Однако родной дом вы себе устроили тут?

— На некоторое время.

— «Родной дом» — понятие универсальное, — сказал он. — Я это понимаю.

— Спасибо.

Я продолжал смотреть вниз, чувствуя печаль, гнев, бешенство, а потом вообще ничего.

После долгого отсутствия я возвращаюсь в Афины с неожиданной легкостью узнавания, которая всегда бодрит, зачастую обновляет, а иногда и вдохновляет. Фил как-то раз прочел мне несколько строк одного из последних великих греческих поэтов, Георгоса Сефериса, утверждая, что тот подразумевал именно мою Грецию, когда сказал: «…Страна, что более не нам принадлежит, но равно и не вам», — и именно из-за веганцев. Когда я указал на то, что при жизни Сефериса веганцев на Земле не было и в помине, Фил парировал, что поэзия существует вне зависимости от времени и пространства и означает лишь то, что она означает для читателя. Хотя я никогда не считал, что литературный вымысел годится и для путешествий во времени, у меня были другие причины не соглашаться со сказанным и не воспринимать в нем обобщенную формулировку.

Это все-таки наша страна. Готы, гунны, болгары, сербы, франки, турки, а в последнее время и веганцы так и не сумели отнять ее у нас. Людей я пережил. А с Афинами мы изменялись вместе. Однако материковая Греция есть материковая Греция, и она для меня не изменится никогда. Попробуйте тронуть ее, кем бы вы ни были, и мои клефты [16] будут рыскать по горам по пятам за вами, словно мифические эринии древности. Вы можете возомнить что угодно, но горы Греции останутся и будут пребывать вовеки, с возносящимся дымом обугленных козьих костей, со смешиванием крови и вина, со вкусом подслащенных оливков, с холодными ветрами по ночам и ярко-голубыми, как глаза бога, небесами днем. Рискните их тронуть, если посмеете.

Вот почему я чувствую себя обновленным всякий раз, когда возвращаюсь, потому что теперь, когда за плечами у меня уже столько лет, я испытываю такие же чувства ко всей Земле. Вот почему я дрался, вот почему убивал и взрывал бомбы и, вдобавок, пробовал все мыслимые юридические уловки, чтобы помешать веганцам скупить Землю, кусок за кусочком, у правящего с иной планеты правительства, там на Тейлере. Вот почему я пробился под очередным псевдонимом в большую машину государственной службы, что управляет этой планетой, и, в частности, в Управление по делам Произведений Искусства, Памятников и Архивов. Там я мог сражаться за сохранение того, что еще осталось, пока дожидался нового поворота событий.

Вендетта Радпола напугала не только экспатриантов, но и веганцев. Они не могли представить себе, что потомки тех, кто пережил Три Дня, не уступят по доброй воле свои лучшие прибрежные зоны обитания под веганские курорты, и не отдадут своих сыновей и дочерей для работы на этих курортах, и не станут гидами, водящими веганцев по руинам своих городов, показывая им на потеху интересные места. Вот почему для большинства сотрудников Управление является главным образом заграничной службой.

Мы отправили Призыв о Возвращении потомкам колонистов Марса и Титана, но никакого Великого Исхода не последовало. На мирах веганцев они стали слишком мягкими — размякли, присосавшись к культуре, сильно опередившей нашу в силу полученной ею «форы». Они потеряли чувство своего само-отождествления. И бросили нас.

И все же де-юре они являлись Земным Правительством, законно избранным не проживающим на месте большинством, а может, и де-факто, если дело когда-нибудь дойдет до проверки. Вероятно, дойдет. Мне же оставалось только надеяться, что такого не будет.

Свыше полувека положение было патовое. Никаких новых веганских курортов, никакого нового насилия со стороны Радпола. А также никакого Возвращения. Но вскоре что-нибудь должно, наконец, произойти. Это носилось в воздухе, если Миштиго действительно проводил предварительную разведку.

Я вернулся в Афины в пасмурный день, когда моросил холодный дождь, — в Афины, потрясенные и переустроенные недавними конвульсиями Земли, и, хотя в голове у меня теснились вопросы, а на теле — синяки, я приободрился.

Национальный Музей по-прежнему стоял между Тоссисой и Василеос Ираклиу, Акрополь сделался более разваленным, чем я помнил, а отель «Золотой Алтарь», когда-то именуемый «Королевский Дворец», — там, на северо-западном углу Национальных Садов, напротив площади Синдагма, подвергся сотрясениям, но выстоял и продолжал функционировать несмотря ни на что. Там мы и сняли номера.

Как Уполномоченный по делам Произведений Искусства, Памятников и Архивов я был отмечен особым обслуживанием. Мне отвели Номер Девятнадцать.

Он оказался не совсем таким, каким я покинул его в последний раз. Выглядел чистым и прилизанным. Небольшая металлическая табличка на двери гласила:

В самом номере табличка на спинке постели сообщала: