Шрифт:
Мне вспомнилось неожиданно вот что. Судьба подарила мне несколько дней общения с Альберто Моравиа. Это было незадолго до его смерти. Моравиа был влюблен, все в его жизни перепуталось, переплелось, но говорили мы не только о любви. Моравиа интересовало все о Юрии Трифонове и о Василии Шукшине. (Лев Аннинский прав, объединив в своей телепередаче два этих имени.) Но речь о другом: однажды совершенно неожиданно, без всякой связи, Моравиа сказал мне:
– Это хорошо, что у тебя сын. Ты сможешь прожить еще одну жизнь с другим мужчиной.
Я тогда не поняла смысла этой фразы. А вот теперь, кажется, понимаю. Это понимание пришло после того, как я прочитала некоторые страницы дневника тринадцатилетнего Юры.
8 сентября – 1938 г
Мы уже переехали в город. Только Аня – которую не прописали в нашем доме – с Катей остались в Х.С.Р. [51]
От папы и от мамы ничего! Дядя Павел теперь в Свободном, с ним дело улажено.
51
Шифр.
На следующей странице приклеена фотография матери в «рамке», исполненной чернилами и пером. Внизу надпись:
По бокам – две сжатых в «рот-фронтовский» кулак руки.
9 сентября – 38 г
Бабушка ходила на уколы. Потом она приходит, ей стало очень плохо, она легла. Мы с Тингой были дома одни. Тинга – больная. Я быстро позвонил в подъезд, чтоб узнать телефон амбулатории, так как бабушке стало очень плохо. Когда пришел доктор, она потеряла сознание.
Врач стал ее спрашивать:
– Когда вы почувствовали боль?
Бабушка не отвечала.
– Как пришла, – сказал я.
– Я хочу узнать, понимает она меня или нет. Вы слышите меня?
Молчание.
Я едва не разревелся. Тинга тоже, что будет, если бабушка умрет? Сестра позвонила в амбулаторию, и скоро пришла еще одна врачиха, более высокой квалификации. Нас удалили из комнаты. Я позвонил Жене и попросил ее прийти. Через полчаса пришла Женя. Бабишка все еще была в бессознательном состоянии. Проходя по коридору, я в надежде засунул руку в почтовый ящик.
Ничего.
До самого вечера бабишка не приходила в себя. Лишь вечером она пришла в себя и после этого лежала несколько дней в постели. Оказывается, ей влили, когда делали укол, слишком много какого-то порошка.
24 сентября – 38 г
Я получил пос. по зоологии и по дисциплине, завтра, наверно, получу по алгебре. Если получу, от бабишки будет такая баня, что ой-ой-ой!!!
Что-то будет завтра?!
25 сентября – 38 г
Слава Богу, сошло благополучно.
Бабишка меня опять разозлила. Я сижу, слушаю радио, рядом занимается Тинга. Бабишка и так была на меня зла за пос. по дисциплине. Вдруг она подходит ко мне, вырывает вилку из штепселя и кричит:
– Что ты слушаешь радио и мешаешь Тинге заниматься?
Я удивляюсь и говорю:
– Радио в одной комнате, а Тинга может перейти в мою комнату, радио же не перетащишь в другую комнату.
– Ты сам не сделал уроков, а еще другим мешаешь. Подумаешь, расселся как барин! – разоряется она.
– Ладно, я перейду в его комнату, – сказала Тинга.
– Откуда ты знаешь, что я не сделал уроков? – разозлился я. – Идем, я тебе покажу.
Я ей показал тетрадь. Она посмотрела ее, оттолкнула и сказала:
– Сделал, сделал, а вот спросишь тебя, а ты и не знаешь!
– Да спрашивай, пожалуйста, – уже начинаю терять терпение я.
– А!!! Иди ты! – она машет рукой. – Покажи дневник. Я начинаю искать дневник.
Тинга, тем временем, принесла книги и тетради на мой стол. В моей лампе не было лампочки.
– Ну видишь, нету лампы, – говорит бабишка.
– Тинга может поменять лампочку с того стола, на котором она сейчас занималась.
Тинга пошла и ввернула.
– Нет, Танек, переходи обратно, эта лампа плохо светит, здесь темно.
– Ну что ты мелешь, бабишка! – возмущаюсь я. – Тинга только что занималась на своем столе при свете этой самой лампы.
– Ну ладно тебе! Ай, иди! – говорит она с глупым упорством.
Наконец нахожу дневник и даю ей.
– Ну смотри, что тебе надо?
– Ничего.
– Зачем же ты его просила? – изумляюсь я. – Смотри!
– Не хочу.
Я удивленно пожимаю плечами и кидаю дневник на стол.
– А теперь, Тинга, иди занимайся, где занималась раньше. А ты – нахал и не будешь за это слушать радио.
И так очень часто. Ни с того, ни с сего налетает, и ничего нельзя в оправдание сказать. Иногда припрешь ее к стенке разумными доводами.
Тогда она говорит:
– Ай! Иди ты!
– Ай! Брось ты! Не резонерствуй!
Стихи моей маме
12 октября – 38 г
Мы с Ганей ездили на дачу. Там были Петух и Борька Б.. [52] Вечером на Красной Пресне дрались какие-то мужчины. Ух интересно!
17 октября – 38
Сегодня в школе на 3 перемене мы играли в войну. Но Петька [53] играл нечестно. Я проследил его и схватил сзади за шею.
– Выслеживаешь, подлюга?
Он повернулся и ударил мне головой по зубам. Я ответил ему. Он разозлился и свистнул мне в глаз. А Медведь [54] ударил меня по губам.
В это время зазвенел звонок. Распространился слух, что Трифона избили. Весь урок я злился и удивлялся как я Петьке не ляпнул. И решил с Петькой стыкнуться.
На перемене я сказал ему.
– Нам с тобой не мешало бы стыкнуться.
– Мне интереса нет, – признался он, – но полезешь стукну.
Я побежал и сказал ребятам, чтоб они подначивали Петьку к стычке.
После всех уроков на заднем дворе мы сцепились. Собрались человек 10 ребят. Дрались по правилам – 4 минуты. Было холодно, и у меня стучали зубы.
Петька стремительно бросился на меня и, размахнувшись, ударил бы мне по зубам, если бы я не подставил руку. Следующим ударом он сильно подшиб мне скулу. Мы бросились на близкий бой, я увидал мелькнувшую руку и быстро отскочил. Петька пролетел, я размахнулся и изо всех сил ударил ему в скулу. Он закачался, потом в бешенстве бросился на меня, я подставил затылок и услыхал как хрустнули его пальцы.
– Ой, палец сломал! – вскрикнул он.
– Бей, Юрка, нападай! – закричали ребята.
Но Петька сам бросился на меня, и мы в лютой схватке крошили друг другу морды. Я бил вслепую, ничего не видя перед собой. И только слышал восторженные крики ребят. Вдруг жуткий удар по носу, и кровь хлынула из моих ноздрей. Я зашатался.
– Хватит? – спросил секундант Медведь.
– Нет, еще! – твердо ответил я и яростно набросился на Петьку.
– Ой! Второй палец! – воскликнул он.
– Довольно! – провозгласил Гусев. – Четыре минуты!
Я пошел, умылся. Петька тоже.
Ничего, надо один раз подраться по-настоящему, это полезно.
52
Борис Биргер – знаменитый художник. Участник ВОВ. Сейчас живет в Германии.
53
Петька – П. Хаит. Одноклассник Ю. В. Участник ВОВ, живет в Москве.
54
Медведь – В. Медведев. Одноклассник Ю. В. Погиб на войне.
2 ноября – 1938 г
Еще в прошлом году мамочка достала мне справку в «Дом пионеров». Когда она уходила, то отдала ее бабишке. Сегодня, в сентябре, я направился в Дом пионеров. Этот дом был таким интересным, что я готов был ходить туда ежедневно. Сначала я поступил в географический кружок, затем перешел в литературный. Что это за вечера были, когда мы сидели перед большим столом и, обсуждая чей-нибудь рассказ, уносились в своих разговорах в поднебесья. Тут вспоминались имена тысячи писателей начиная от Гомера и кончая Катаевым. Наш руководитель, редактор журнала «Пионер», товарищ Ивантер так интересно объяснял нам ошибки друг друга. Это была действительно школа, у которой многому можно было научиться.
И вот 14 октября я получил плохо по химии! Как раз я должен был итти в Дом пионеров. Ну, бабишка весь день читала мне нотацию, и, конечно, ни о каком литературном кружке не могло быть и речи.
Я решил исправиться и получил хор. В Дом пионеров стал ходить снова и понес туда на просмотр два моих рассказа «Ломоносов» и «Toxoden Platensis». Когда я возвращался домой, бабишка встречала меня насмешливо:
– Литерааатор! – с презрением говорила она. – Писаатель!
Я молчал. Пусть себе говорит что хочет, лишь бы пускала!
Но вот она мне сказала, что я никуда не пойду, если не исправлю химию в четверти на «хорошо». Я сам знал, что это надо, поэтому подучил химию вместе с Ундеем на зубок.
Мария Никифоровна меня как назло не спросила! Следующий раз она меня вызвала!
Вчера бабишка весь день говорила, что я ничего не выучил и обязательно... Я действительно отл. не получил, но получил «хорошо». Сегодня я как раз должен итти в Дом пионеров. Пришел домой, сделал уроки.
Приходит бабушка.
– Ну как химия?
– Хорошо! – отвечаю я.
– Ну я же ведь говорила! – набросилась она на меня.
И пошло, и пошло.
– Но ведь хорошо, не плохо! – пробовал обороняться я.
– Это плохо! Хорошо это плохо!!!!!! – кричала она. – Никуда я тебя не пущу! К чорту! Нечего там прогуливаться и в 12 часов возвращаться домой.
Мне стало так горько. Все свои лучшие рассказы я отдал туда, и теперь они все пропадут. Особенно «Ломоносов», мне мама помогала в свои последние дни! Я помню, я дописывал его, и в это время маму забрали.
– Ну все кончено. Больше писать не буду! – в отчаянии махнул я тогда рукой.
– Ничего! Пиши, у тебя уже хорошо получается! – сказала мне мама.
И теперь все!.. Ничего мне не осталось, один дневник...
Я ушел к себе в комнату, запер дверь и потушил свет. Мне нравилось так сидеть и предаваться счастливым воспоминаниям.
Вдруг бабишка входит и говорит:
– Как я могу тебя пустить? Что ты тут сидишь в темноте?
– Нравится! – буркнул я.
– Нечего бездельничать! Расселся, дверь закрыл!!!
– Ну и тебе что? – возмущаюсь я.
– Ничего.
И она уходит, открыв дверь и зажжа свет.
Я опять потушил лампу.
– Юрка! – кричит она в бешенстве. – Я вовсе не должна поддаваться твоим капризам!
– Какие капризы?
– А вот такие! – и она опять зажигает свет.
– Я потушу! – говорю я.
– Тогда получишь в физиономию!
Что я могу ответить? Ровно ничего!
В одной публикации родственница Ю. В. объясняет, что трения между Юрой и бабушкой происходили от чрезмерной заботы бабушки о здоровье внука. Мотивы комментария понятны и, возможно, заслуживают сочувствия, но надо помнить, что Юрий Трифонов был писателем, писавшим правду и только правду, писателем, в этом стремлении беспощадным прежде всего к себе.
Я помню, как однажды шутливо сказала то же самое: «Писаатель», и как он вдруг побледнел и очень серьезно попросил:
– Никогда не говори так. Никогда!