Простояв с минуту у дверей и видя, что его не спрашивают ни о чем, Сэм поклонился и ушел.

— Половина десятого… пора… концы в воду, — проговорил джентльмен, в котором читатель, без сомнения, угадал приятеля нашего, Альфреда Джингля.

— Куда ж ты, мой милый? — спросила незамужняя тетушка.

— За позволением, мой ангел… вписать… объявить пастору, и завтра ты моя… моя навеки! — сказал мистер Джингль, пожимая руку своей невесты.

— За позволением! — пропищала Рэчел, краснея, как пион.

— За позволением, — повторил мистер Джингль.

— Милый мой поэт! — воскликнула Рэчел.

— Мне ли не быть поэтом, прелестная вдохновительница моей музы! — возгласил счастливый Альфред Джингль.

— Не могут ли нас обвенчать к вечеру сегодня? — спросила Рэчел.

— Не могут, мой ангел… запись… приготовления… завтра поутру.

— Я так боюсь, мой милый: брат легко может узнать, где мы остановились! — заметила померанцовая невеста, испустив глубокий вздох.

— Узнать… вздор!.. переломил ребро… неделю отдыхать… поедет… не догадается… проищет месяц… год не заглянет в Боро… приют безопасный… захолустье — ха, ха, ха!.. превосходно!

— Скорей приходи, мой друг, — сказала незамужняя тетушка, когда жених ее надел свою скомканную шляпу.

— Тебе ли напоминать об этом, жестокая очаровательница? — отвечал мистер Джингль, напечатлев целомудренный поцелуй на толстых губах своей восторженной невесты.

И, сделав отчаянное антраша, кочующий актер перепрыгнул через порог.

— Какой душка! — воскликнула счастливая невеста, когда дверь затворилась за ее женихом.

— Странная девка! — сказал мистер Джингль, проходя галерею.

Мы не станем продолжать длинную нить размышлений, копошившихся в разгоряченном мозгу мистера Джингля, когда он «летел на крылиях любви» за позволением вступить в законный брак: бывают случаи, когда вероломство мужчины приводит иной раз в содрогание самое твердое сердце. Довольно сказать, что кочующий актер, миновав драконов в белых передниках, счастливо добрался до конторы и мигом выхлопотал себе драгоценный документ на пергаменте, где, как и водится, было изъяснено, что «архиепископ кентерберийский приветствует и благословляет добродетельную чету, возлюбленного сына Альфреда Джингля и возлюбленную дщерь Рэчел Уардль, да будут они в законном супружестве» и проч. Положив магический документ в свой карман, мистер Джингль с торжеством направил свои шаги в обратный путь.

Еще не успел он воротиться к своей возлюбленной невесте, как на дворе гостиницы «Белого оленя» появились два толстых старичка и один сухопарый джентльмен, бросавший вокруг себя пытливые взгляды в надежде отыскать предмет, способный удовлетворить его любопытство. В эту самую минуту мистер Самуэль Уэллер ваксил огромные сапоги, личную собственность фермера, который между тем, после утренних хлопот на толкучем рынке, прохлаждал себя в общей зале за легким завтраком из двух фунтов холодной говядины и трех бутылок пива. Сухопарый джентльмен, осмотревшись вокруг себя, подошел к Самуэлю и сказал вкрадчивым тоном:

— Любезнейший!

«Знаем мы вас, — подумал про себя Самуэль, — мягко стелете, да жестко спать. Хочет, вероятно, даром выманить какой-нибудь совет». Однако ж он приостановил свою работу и сказал:

— Что вам угодно?

— Любезнейший, — продолжал сухопарый джентльмен с благосклонной улыбкой, — много у вас народа нынче, а? Вы, кажется, очень заняты, мой милый, а?

Самуэль бросил на вопросителя пытливый взгляд. Это был мужчина средних лет, с продолговатым лицом и с маленькими черными глазами, беспокойно моргавшими по обеим сторонам его инквизиторского носа. Одет он был весь в черном, и сапоги его блестели, как зрачки его глаз, — обстоятельство, обратившее на себя особенное внимание Самуэля. На шее у него красовался белый галстук, из-под которого выставлялись белые, как снег, воротнички его голландской рубашки. Золотая часовая цепочка и печати картинно рисовались на его груди. Он держал в руках свои черные лайковые перчатки и, завязав разговор, забросил свои руки под фалды фрака с видом человека, привыкшего решать головоломные задачи.

— Так вы очень заняты, мой милый, а?

— Да таки нешто: не сидим поджавши ноги, как обыкновенно делал приятель мой портной, умерший недавно от апоплексического удара. Сидим себе за круглым столом да хлеб жуем; жуем да и подхваливаем, а хрена нам не нужно, когда говядины вдоволь.

— Да вы весельчак, сколько я вижу.

— Бывал в старину, когда с братом спал на одной постели. От него и заразился, сэр: веселость — прилипчивая болезнь.

— Какой у вас старый дом! — сказал сухопарый джентльмен, осматриваясь кругом.

— Стар да удал; новый был да сплыл, и где прежде была палата, там нынче простая хата!

— Вы рифмач, мой милый.

— Как грач, — отвечал невозмутимый Самуэль Уэллер.

Сухопарый джентльмен, озадаченный этими бойкими и совершенно неопределенными ответами, отступил на несколько шагов для таинственного совещания со своими товарищами, двумя толстенькими старичками. Сказав им несколько слов, он открыл свою серебряную табакерку, понюхал, вынул платок и уже хотел, по-видимому, вновь начать свою беседу, как вдруг один толстый джентльмен, с весьма добрым лицом и очками на носу, бойко выступил вперед и, махнув рукой, завел свою речь довольно решительным и выразительным тоном: