— Ну, почтеннейший, стало быть, мы помирились на сотне фунтов?

— На ста двадцати.

— Почтеннейший…

— Пишите, мистер Перкер, и пусть он убирается к черту, — перебил старик Уардль.

Мистер Джингль взял написанный вексель и положил в карман.

— Теперь — вон отсюда, негодяй! — закричал мистер Уардль.

— Почтеннейший…

— И помни, — продолжал мистер Уардль, — ни за какие блага я не решился бы на эти переговоры с тобою, если бы не был убежден как дважды два, что с моими деньгами ты гораздо скорее полетишь к черту в омут, чем…

— Почтеннейший, почтеннейший…

— Погодите, Перкер. — Вон отсюда, негодяй!

— Сию минуту, — отвечал с невозмутимым спокойствием кочующий актер. — Прощай, Пикквик, прощай, любезный.

Если бы равнодушный зритель мог спокойно наблюдать физиономию великого человека в продолжение последней части этой беседы, он не мог бы надивиться, каким образом пожирающий огонь негодования не расплавил стекол его очков: так могуч и величественно свиреп был теперь гнев президента Пикквикского клуба! Кулаки его невольно сжались, щеки побагровели и ноздри вздулись, когда он услышал свое собственное имя, саркастически произнесенное презренным негодяем. Однако ж он укротил свои бурные порывы и — невероятное чудо! — нашел в себе твердость духа — неподвижно стоять на одном месте.

Мистер Пикквик был философ, это правда; но ведь и философы — те же смертные люди, облеченные только броней высшей мудрости и силы. Стрела, роковая стрела пронзила насквозь философскую броню и просверлила самое сердце великого мужа. Раздираемый самой отчаянной яростью, он схватил чернильницу, бросил ее со всего размаха и неистово побежал вперед. Но мистер Джингль исчез в эту минуту, и великий человек, сам не зная как, очутился в объятиях Самуэля.

— Куда вы бежите, сэр? — сказал эксцентрический слуга. — Мебель, я полагаю, дешева в ваших местах, а у нас покупаются чернильницы на чистые денежки, мистер… не имею чести знать вашего имени, государь мой. Погодите малую толику: какая польза вам гнаться за человеком, который, провал его возьми, мастерски составил свое счастье? Он теперь на другом конце квартала, и уж, разумеется, его не видать вам, как своих ушей.

Мистер Пикквик, как и все люди, способен был внимать голосу убеждения, кому бы он ни принадлежал. Мыслитель быстрый и могучий, он вдруг взвесил все обстоятельства этого дела и мигом сообразил, что благородный гнев его будет на этот раз совершенно бессилен и бесплоден. Он угомонился в одно мгновение ока, испустил три глубоких вздоха, вынул из кармана носовой платок и благосклонно взглянул на своих друзей.

Говорить ли нам о плачевном положении мисс Уардль, оставленной таким образом своим неверным другом? Мистер Пикквик мастерски изобразил эту раздирательную сцену, и его записки, обрызганные в этом месте горькими слезами сострадания, лежат пред нами: одно слово, и типографские станки передадут их всему свету. Но нет, нет! Покоряясь голосу холодного рассудка, мы отнюдь не намерены сокрушать грудь благосклонного читателя изображением тяжких страданий женского сердца.

Медленно и грустно два почтенных друга и страждущая леди возвращались на другой день в город Моггльтон. Печально и тускло мрачные тени летней ночи ложились на окрестные поля, когда путешественники прибыли, наконец, в Дингли-Делль и остановились перед входом в Менор-Фарм.

Спокойная ночь, проведенная в глубокой тишине на хуторе Дингли-Делль, и пятьдесят минут утренней прогулки на свежем воздухе, растворенном благоуханиями цветов, восстановили совершеннейшим образом физические и нравственные силы президента Пикквикского клуба. Целых два дня великий человек пребывал в томительной разлуке со своими добрыми друзьями, и сердце его стремилось теперь к вожделенному свиданию. Окончив кратковременную прогулку, мистер Пикквик возвратился домой и по пути, с невыразимым наслаждением, встретил господ Винкеля и Снодграса, спешивших приветствовать и облобызать великого мужа. Удовольствие свиданья, как и следовало ожидать, сопровождалось преискренним восторгом, да и какой смертный мог без такого восторга смотреть на лучезарные очи и ланиты президента? Между тем, однако ж, какое-то облако пробегало по челу обоих друзей, и какая-то тайна, тяжелая, возмутительная, облегала их беспокойные души. Что бы это значило, — великий человек, несмотря на все усилия своего гения, никак не мог постигнуть.

— Здоров ли Топман? — спросил мистер Пикквик, пожимая руки обоим друзьям после взаимного обмена горячими приветствиями. — Топман здоров ли?

Мистер Винкель, к которому специальным образом относился этот вопрос, не дал никакого ответа. Печально отворотил он свою голову и погрузился в таинственную думу.

— Снодграс, — продолжал мистер Пикквик строгим тоном, — где друг наш Топман? Не болен ли он?

— Нет, — отвечал мистер Снодграс, и поэтическая слеза затрепетала на роговой оболочке его глаза, точь-в-точь как дождевая капля на хрустальном стекле. — Нет, он не болен.

Мистер Пикквик приостановился и с великим смущением принялся осматривать своих друзей.

— Винкель, Снодграс… что все это значит? Где друг Топман? Что случилось? Какая беда разразилась над его головой? Говорите… умоляю вас, заклинаю… Винкель, Снодграс, — я приказываю вам говорить.

Наступило глубокое молчание. Торжественная осанка мистера Пикквика не допускала никаких противоречий и уверток.

— Он уехал, — проговорил наконец мистер Снодграс.

— Уехал! — воскликнул мистер Пикквик. — Уехал!

— Уехал, — повторил мистер Снодграс.

— Куда?

— Неизвестно. Мы можем только догадываться, на основании вот этой бумаги, — сказал мистер Снодграс, вынимая письмо из кармана и подавая его президенту. — Вчера утром, когда получено было письмо от мистера Уардля с известием, что сестра его возвращается домой вместе с вами, печаль, тяготевшая над сердцем нашего друга весь предшествовавший день, начала вдруг возрастать с неимоверной силой. Вслед за тем он исчез, и мы нигде не могли отыскать его целый день. Вечером трактирный конюх принес от него письмо из Моггльтона. Топман, видевшийся с ним поутру, поручил ему отдать нам эту бумагу не иначе как в поздний час ночи.