Мы болтали еще с Матильдой долго, почти целую ночь.

Наш разговор носил бессмысленно-неопределенный характер, например, мы говорили о музыке Баха и Вагнера, потом о расколовшейся на части планете Фаэтон и о том, как совсем недавно в соседнем дворе убило кота упавшим с неба астероидом, говорят, что кот тут же обуглился, а его хозяева даже приглашали на это место священника и, вроде, даже освящали это место, хотя, говорят, что по православному обычаю место гибели домашних животных освящать не положено, но некоторые говорят, что можно, и вообще, сейчас все можно, сейчас, говорят, и законы, и люди так сильно меняются, что некоторые законодатели и священники не успевают менять законы и обряды. Мол, люди еще раньше успевают все поменять сами и расставить на свои места, а поэтому остальным остается только согласиться…

Между некоторыми фразами мы занимались любовью…

Еще мы очень часто меняли положение своих тел и ритм движений, яростно скрипя пружинами кровати, мы как будто хотели войти друг в друга, чтобы никогда не выходить обратно, как будто мы так устали от осознания своих грехов и ошибок, что ничего другого, кроме соединения наших обнаженных тел, мы уже ничего не могли предложить друг другу…

– Можно я тебя поцелую, – сказал я, и она опять нечленораздельно замычала… Моя бедная Матильда разучилась говорить, она могла только без оглядки отдаваться то мне, то другому мужчине, но сейчас она отдавалась мне с мучительной болью, потому что знала, что ее друг, ее любовник мучается у нас под кроватью, все слыша, и все же я умело доводил ее до оргазма, и она кричала, искусно зажатая всем моим телом, она издавала из себя те звуки, какие я хотел слышать, а я же, подобно искусному музыканту, играл на ней, как на скрипке, и даже не скрипке, а на арфе, на которой звучание множества струн было искусно переплетено в одну бесконечно тихую гармонию, только моя арфа, моя Матильда была самой громогласной арфой на свете, ибо все звуки Космоса, какие только существовали в невесомости, быстро выходили из нее наружу и переплавлялись с моим кровожадным телом, телом, орудием мести за угнетенную душу… И только под утро мы неожиданно уснули.

Проснувшись где-то в середине дня, я увидел, что моя Матильда уже куда-то убежала и что под кроватью тоже уже никого не было за исключением пары злополучных ботинок.

Я достал их, пригляделся, это действительно были мои старые ботинки, и я тут же вспомнил как когда-то положил их туда и забыл про них, выходит, что если бы я их здесь не положил, то я бы никогда не увидел под кроватью любовника свой Матильды, не разбил бы потом старенький «Форд», и вообще бы никогда не вел себя как самая последняя скотина.

От злости я распилил свои ботинки ножовкой пополам и выбросил их в окно, и тут же под окнами раздался чей-то истошный крик, и тут я наконец понял, что я все-таки схожу с ума не из-за ботинок, не из-за старых своих ботинок 50 размера, а из-за своей несчастной Матильды…

Матильда пришла только на следующее утро, то есть она пришла под утро, когда еще ночные потемки за окном едва лишь краем солнца осветились. Сначала она очень тихо открыла дверь своим ключом, потом тихо, крадучись, на цыпочках подошла к кровати и почти совсем неслышно скинула с себя розовое платье и легла рядом, изобразив ровное и спокойное дыхание. Когда-то Отто Вейнингер, бедный еврей и прекрасный сексопатолог, покончивший жизнь самоубийством, сказал: «Собака поступает так, как будто она чувствует свое собственное ничтожество».

Этими словами он как будто отразил нынешнее состояние и поведение моей Матильды. Тогда я быстро вскочил с кровати и включил свет, и наклонился над ней.

Ее глаза были закрыты, однако веки слегка вздрагивали, выдавая в ней преступное волнение. Тогда я не выдержал и ударил ее по лицу ладонью наотмашь, но Матильда только тихо всхлипнула, но глаз своих не раскрыла. Тогда я ударил ее еще раз, но она продолжала тихо всхлипывать и лежать с закрытыми глазами… Вскоре ее лицо превратилось в сплошное зарево…

За окном уже ярко горело солнце, и его лучи, и включенный мною электрический свет соединялись между собой как два преступника одним светящимся сговором… И теперь мне ее лицо напомнило сатанинский огонь…

Есть такой гриб, и нижняя часть шляпки, где находятся споры, горит ярко красно-оранжевым цветом, а если дотронешься до нее, она синеет, правда, не у всех и не всегда, и вот теперь ее лицо ничем не отличалось от нижней части шляпки сатанинского гриба…

Я перевел дыхание и остановился, моя рука уже бессильно повисала над ней, будто в ожидании какого-то непонятного чуда… Наконец, она открыла свои глаза и жалобно посмотрела на меня, все так же назойливо всхлипывая и даже прижимаясь своим разбитым лицом к моим дрожащим ногам, в это время все мое тело дрожало и я не мог проронить ни единого слова… Я сначала хотел ей сказать что-то грубое, но не смог.

Язык просто онемел от ее трепетных прикосновений, которыми она хотела как будто разжалобить меня…

– Ну, хватит, – не выдержал я и вырвал свои ноги из ее жалких объятий, и тут же отошел от кровати к окошку.

Солнце ярко горело, оно словно проницало все мои чувства как капилляры тяжеловесных сосудов, и все тело наливалось свинцовой тяжестью, а в висках гулко пульсировала ожесточенная кровь, она бежала с какой-то невероятной скоростью, отчего я хотел просто упасть и умереть, и не слышать плачущую Матильду…

Однако она плакала, вымаливая у меня прощения, хотя я даже не знал, имею ли я теперь какое-нибудь право ее, несчастную, прощать… Тогда я разбил кулаком стекло, и острые осколки, падающие из окна, впились мне в кулак, и из него хлынула кровь, я с жестокой ухмылкой поглядел на свои раны и вытащил хладнокровно осколки зубами и выплюнул, кровь продолжала бежать, напоминая окровавленное лицо моей Матильды…

Я оглянулся, она уже на четвереньках подползала ко мне и целовала мои голые ноги, по которым сверху капала кровь, продолжая жалобно и бестолково всхлипывать, она как будто наматывала за невидимую нить всю мою душу на свое плачущее и разбитое лицо…