Хотелось, однако, какой-то ясности, была же она?

Наверное, была. Отец все ее добивался, за что и прослыл наравне с богдановскими дурачками. Ото всех ему правда и суть нужны были. А разве это желание всякому понятно? Технику новую, денег побольше — это ясно, это для семьи в конце концов, для стола и продолжения жизни. А правда, суть? Николай с детства боялся этих слов, сгорал со стыда от насмешек над отцом, лысым, задиристым, не пьющим водку даже в собственный день рождения.

«Так, значит, Сергей Иваныч, суть правды в корне жизни?» — поддразнивали отца, а тот под конец уже не зажигался, а гаснул, мрачнел, молча и помер.

«А слабоват твой корень, Сергей Иваныч!» — подсмеивались еще, и Николай точно знал, что это и над ним, большеголовым доходягой. Поэтому, наверное, с самого малого ребячества много разговаривать на людях он не решался. Да так ему было и спокойнее. К такому быстрее привыкли.

Ковыряясь в железках, в который раз перепахивая знакомые поля, он и не думал, зачем, да ради чего…

Николай вздохнул.

— Чего опять? — настороженно отозвалась Катерина.

Сидели они за столом, вяло ужинали.

— Так, лезет муть разная, — сказал Николай.

— А ты лишнего в голову не забирай, — заметила Катерина. — Опять, поди, начнешь: когда от сезонников уйду?

— Сама гляди.

— Сама… Пашка не говорил, купили они телевизор? Да теперь уж купили. Вся Богдановка ощетинилась.

Николай промолчал.

— Чего напустил-то на себя? Снять, говорю, деньги с книжки? Три сотни хватит?

— Хватит, — кивнул Николай. — А на что, ты говоришь?..

В конце концов он понял: терпением надо запасаться надолго. И хотя привык уже почти целыми днями ладить что-нибудь по хозяйству, возиться с Витькой, но все равно время от времени бормотал ворчливо:

— Как вор какой-нибудь на отсидке…

— Это ты-то? — посмеялась Катерина. — Да ты король! Чего тебе не хватает? Даже телевизор вон целыми днями развлекает бесплатно.

— Бесплатно ничего не бывает, — вяло изрек Николай, и жена сбилась с веселой ноты.

— Эт-то да, — вздохнула. — Двести рублей отвалили… Но и все ведь так.

А Николай, действительно, часто вспоминал тогда Кашамбу — Витьку Скурыгина, тянувшего теперь второй свой срок. Год назад, отсидев за воровство ягнят, он появлялся в Богдановке. Утром приехал, в обед напился, а к вечеру его уже увозили в район: пробовал поджечь Подтелкова и избил Федьку Бабенышева, на первом суде выступавшего свидетелем. Когда Кашамбу выводили из-под берега к машине, он матерился и все твердил: «Гад Бабеныш, подвернулся ты не вовремя, до главного не дал добраться!» Выходило, что целых три года Кашамба только об отместке и думал, и это, что ли, помогало ему просиживать день, неделю, год целый? В голове у Николая это просто так не укладывалось. Человека на несколько лет ослепило!

А может, оно и ослепляет, терпеливое, однообразное это ожидание? Так ведь и любая дурацкая мысля засядет в голове и поведет, потащит за собой…

Николай одергивал себя: не слишком ли многое перестает его устраивать? Казалось, перебрал всю свою жизнь, разложил ее по полочкам, а полочек тех что в отцовой этажерке: раз, два, три. На верхней — трофейный германский бритвенный прибор и гребешок из рога, на второй — связка облигаций, а на нижней, в фанерном ящичке, — шилья, мотки ослабевшей дратвы, подпилки, мелочь всякая… Тетка оберегала эту рухлядь, да ей и без того никакого применения найти нельзя было. Катерина потом пыталась приспособить этажерочку под чашки-тарелки, но полки оказались слабыми и неудобными. Так и висела она в темном углу чулана. Неужели жизнь свою разложил на ней отец?

Глупо было думать так, но Николай размышлений своих стыдился все меньше: никто их ему не навязывал, никто не спрашивал отчета, а прорезаются — так их не выключишь, как телевизор, который они с Витькой включали ежедневно. Районная газета печатала программу, но они пока слабо разбирались и смотрели все подряд, как выпадало время. Даже если не сбывались надежды на интересное кино, все равно не спешили переменить занятие.

Сидя однажды с Витькой в обнимку на его коечке перед телевизором, Николай услышал с экрана от бойкого молодца:

— Еще Достоевский писал, что, может быть, для взрослого человека разговоры с мальчишками и есть самое главное, самое важное занятие в жизни.

Сказано это было даже чересчур внятно, и Николай задумался, отвлекся, да и не нравилась ему та передача целиком: тренера-общественника показывали — делов-то.

«Еще Достоевский писал…» Фамилия была вроде знакомой, но, военачальник ее носил или революционер, Николай не знал точно. «Еще Достоевский…» Сказано было так, что, пожалуй, стоило прислушаться. И, главное, слова легли как-то так, словно для них уже и место в голове было…